Цари и скитальцы
Шрифт:
Победитель торжественно въехал во двор в сопровождении войска. У войска чесались руки. Воины пережили подъём по тревоге, страх перед боем, одоление страха, и теперь им нужна была награда за тяготы войны. Им было невмоготу просто уехать с вражеского двора. Накопленная боевая злоба разорвёт сердце. А мужики из Радостынки просто желали отомстить, благо на их стороне были правда и осундарь. Такое редко сочетается.
Отцовская закваска бродила в Колычеве. Он мог, конечно, составить жалобу в Москву, собрать свидетелей и засудить Леонтьева с помощью дядюшки Умного. Но у Болота был покровитель — Годунов. Родич Болота, Басарга Леонтьев,
Он слышал в темноте возню своих холопов. Похоже, будто дети сгрудились возле щенка и то ли ласкают его, то ли мучают. Тонко ударило кресало. Зверёныш в руках детей стал издавать мерзкий запах палёной пакли. Дети раздули искру.
Ключник Леонтьева в ужасе отступил к крыльцу. Каким бы ни был этот невзрачный дом, он оставался предметом его забот. Дом не был виноват.
Венедикт Борисович безнадёжно махнул нагайкой.
Дом охватило жаром так легко, словно он издавна копил, удерживал в себе огонь и ждал только несчастной ночи, чтобы изблевать его в небо.
Глава 3
1
История о юношах-шпионах из Книги Иисуса Навина преследовала Неупокоя до самой Орши: «Послал Иисус Навин из Саттина двух юношей соглядати втайне, глаголя: идите и разведайте землю и Иерихон...» Они нашли приют в доме блудницы Раав, но соглядатаи Иерихона выследили их. Раав направила погоню по ложному пути, укрыв пришельцев в льняном амбаре. Ночью она пришла к лазутчикам и объявила, что предвидит гибель своей страны, согласна сотрудничать с разведкой Иисуса, но требует гарантий. Она их получила: «Когда наши войдут в эту часть града, выстави у окна вервь червлену, на коей ты спустила нас по стене: отца же твоего, и мать твою, и братию твою собери в дом твой. Всякий, кто выйдет из дома твоего, себе повинен будет, мы не ручаемся за его жизнь. За тех же, кто останется в доме твоём, мы даём клятву».
Таких блудниц в мужском обличии Неупокой обязан был найти среди литовцев. В Литве многие верили, что русский царь станет скоро королём Речи Посполитой, и тогда все, кто действовал в его пользу, окажутся на особом счету. Это соображение работало с библейской убедительностью. Если бы тайным операциям давали в то время кодовые имена, Умной и Дуплев назвали бы свою: «Раав».
От выборов Неупокою велено держаться в стороне. Переговорами с панами радными ведал Фёдор Елизарович Ельчанинов. Усилия Дуплева имели смысл, если государь на выборах потерпит поражение: тогда — война...
Посланник Ельчанинов сидел в Литве со времени бегства Генриха. За русскими следили: люди Сиротки Радзивилла из Кракова, мечтавшего отравить Фёдора Елизаровича без хлопот; папский нунций Лаурео; литовская разведка во главе с Остафием Воловичем. Из донесений и переписки этих людей известно, что московиты всю осень провели в местечках к востоку от Вильно, главным образом в Орше. С Ельчаниновым приехало тридцать два дворянина. Они мотались между верховьями Днепра, выспрашивали, заводили дружбы, уговаривали. Здесь затянулся узел тайной дипломатии, предвыборных интриг, взаимная вербовка «блудниц»
Обстановка в Литве и Польше была настолько сложной, что никакой пророк не брался предсказывать исход бескоролевья. Это лишало сна Фёдора Елизаровича, но было на руку Неупокою: мутная вода, немного страха перед будущим, потеря политической ориентации и совести — лучшая почва для разведки.
Первого ноября в Варшаве собрался конвокационный сейм. Постановили, что, если до двенадцатого мая 1575 года Генрих не возвратится в Краков, в Стенжице соберётся елекционный (избирательный) сейм. Примас Яков Уханский назвал возможных кандидатов: Эрнест Австрийский, московский великий князь и — очень неопределённо — малоизвестный венгерский воевода, окончивший недавно университет в Сорбонне, Стефан Баторий. В Литве его вообще в расчёт не брали, считая ставленником Турции.
На конвокационном сейме обострилась вражда литовцев и поляков. Литовцы — Радзивиллы, Ходкевичи, Волович, Пац и шляхта — втайне договорились: голосовать за Эрнеста; требовать от Польши возвращения Киева и Подолии — «до горл своих!»; предвыборные эти требования пустить на подпись по всей Литве. Минский каштелян Ян Глебович, пересылавший когда-то князю Курбскому закрытый королевский лист, ратовал за Ивана Васильевича. Он, видимо, старался оправдаться перед Москвой, зная о настроении шляхты восточных воеводств. Вернувшись из Варшавы, Глебович вступил в секретные переговоры с Ельчаниновым. Была надежда ещё на губернатора Инфлянт Ходкевича. К его людям усиленно присматривался Ельчанинов и, разумеется, Давыдов. Он искал свою Раав.
Ко времени приезда Давыдова в Литву Ельчанинов уже обжился в Орше. Осталась кормовая запись Павла Хоружича, приставленного к московитам. Им выдавали полторы коровьих туши на два дня, а на день: одного барана доброго, кур старых восемь штук, цыплят четыре, яиц, зайцев и дичи — сколь попросят. Масла два безмена, соли — три, крупы и солода ячменного без меры, два каравая хлеба на человека, пять кварт горелки, мёду — три кварты в день на человека и по две кварты пива. На сладкое — мёд пряный три безмена, приправы — без ограничений. Предусмотрели даже вино для сторожей при лошадях — на шестерых гарнец в день, три с половиной литра.
Если учесть, что кварта колеблется от литра с небольшим до двух, русским непросто было сохранить дипломатическую трезвость. Неупокой дал зарок пить только за обедом. После обеда всякий православный спит два часа. Трезвеет. Вечер и ночь — время рабочее, опасное, когда нужны кошачий слух и зрение, сердце — из каменного льда... В пятницу отдыхали от мяса и вина, ели варёную и вяленую рыбу, каши и капусту. Постные дни литовцам были выгодны: в мясной день русское посольство влетало Раде в сорок злотых, в постный — четырнадцать.
Ещё одна чужая и враждебная страна нехотя открывалась Неупокою. Странное это ощущение — прикосновение к чужой стране. Вроде и сжатые поля, опустошённый осенний лес и жёлтый обрыв Днепра похожи на срединную Россию; но глянешь на сухой цветок у придорожного распятия, тускло-лиловый, крупный, и станешь вспоминать, как называется. Не вспомнить. Ты в Литве.
Лица крестьян. В них тоже было что-то слишком мягкое, округлое, словно невзрослое. Не чувствовалось московской угрюмой непокорности. Круглые серые глаза под мягкой шляпой, казалось, бесконечно повторяли: «Так, пане милостивый, так». Закрепощённые, они безропотно кормили государство.