Цари и скитальцы
Шрифт:
— С богом, Василий. Только чтобы писаний — никаких.
— Я лучшего человека посылаю, князь. Ему писания не нужны.
Воротынский вошёл в шатёр. Воеводы беседовали мирно и устало. Один Дмитрий Хворостинин уныло метался вдоль стенки. Воротынский одарил его летучей улыбкой и велел достать из сундука ларец.
Воеводы следили за главнокомандующим. Он извлёк из ларца старинный, новгородской ковки, серебряный образок — «Святой Георгий поражает змия». Шагнул к Дмитрию Хворостинину и повесил образок на его хрящеватую, ни жиром, ни мясом не заплывшую шею. Он ощутил под ладонью горячий позвонок и снова испытал прилив прощальной нежности к живому, дышащему,
У Хворостинина касание холодной старческой руки вызвало дрожь по гладкой коже. Он было отстранился... Опомнился и ткнулся губами в руку Воротынского. Крестя князя Дмитрия, Михаил Иванович спросил:
— Коли я без наказа отпущу тебя, что станешь делать?
— Ударю на царевичей всем полком.
— Вот и ударь. Господь тебя не оставит. Для вестей выдели человек десять самых резвых. Мы завтра станем у Воскресения-на-Молодях.
Князь Хворостинин выбежал из шатра, диким голосом крикнул оружничего. Воротынский ещё и слова не успел сказать оставшимся, как два десятка детей боярских, сопровождавших Хворостинина, наполнили глухим, обвальным грохотом копыт притихший лагерь.
Воеводы не разделяли бодрой уверенности князя Воротынского. Каждый из них на месте Девлет-Гирея пошёл бы на беззащитную Москву. Зачем ему вертаться под пушки гуляй-города? Рядом с сорокатысячной ордой полк Хворостинина подобен шмелю. Пожалит да отлетит.
Но по-походному зарокотали большие барабаны. Набаты на четырёхконной тяге ударили: в седло! Для услаждения тугого слуха воинов заверещали сурны. Воняя потом и жгучим лошадиным калом, скрипя колёсами гуляй-города, свистя нагайками над спинами кормилиц, тянувших пушки вместо сох, кряхтя разверстыми глотками мужиков-посошных, снимался лагерь Большого полка. Налегке, постукивая барабанами у седел, уходила конница. Не понимая смысла нового перемещения, путаясь в азиатской дислокации и тактике, но со служебным выражением на голых, грубо обструганных лицах, вьючили шерстяные одеяла скупые на наёмных слуг гофлейты Юргена Францбека. К своим полкам в сопровождении охраны и оружничих уезжали воеводы Шуйский, Одоевский и Фёдор Шереметев.
В стороне от дороги, выставив стражу вокруг полянки, Василий Иванович Умной давал последнее благословение Неупокою:
— Татарам в плен не попадайся. Замучают — сболтнёшь, помрёшь со смертным грехом на сердце. Нож в горло себе, как я учил, сумеешь?
Неупокой перекрестился.
— Что тебе князь Токмаков велит, верши, не отступая и не ужасаясь. Твой грех на государе.
Неупокой пустил Каурку рысью. Василий Иванович послушал, как треснула ветка под некованым копытом. Пробормотав: «Сделал, что мог», — велел подать себе коня.
6
Неупокой берёг Каурку напоследок, гнал запасного мерина по тропам, не вылезая на дороги. Закат остался слева, сзади. До Москвы было вёрст пятьдесят. Подступы к столице Тебердей взял в полукольцо. Была надежда, что с переходом хана через Пахру ногайцы стянутся к его ставке на болоте.
В сумерки пришлось выйти на заросшую просёлочную дорогу со следами копыт и ошмётками сена. Направление казалось подходящим. Неупокой пустил коней в галоп. Волна галопа легче тряской рыси. Внезапно из-за поворота вылезла часовенка. Осадив, Неупокой спешился. С саблей наголо заглянул в чёрное окошко. Пусто.
За крохотным кладбищем дорога стала лучше и явились три избы. Деревня. Дуплев сунулся в крайний дом. В сенях лежала зарубленная женщина. Развальная
Здесь были люди Тебердей-мурзы.
Неупокой вскочил в седло, коней не надо было погонять. Почуяв мёртвых, они ломились сквозь кусты. Больше он на просёлки не выезжал. Нашёл знакомые созвездия, благо разволокло туман. Неупокой сильно забрал к востоку, чтобы подрезать в конце концов Ногайский шлях из Касимова, где встреча с Тебердеем была уже сомнительна.
В полночь остановился ненадолго — перекусить, послушать. В это глухое время самый тихий звук в лесу слышен за две версты. Леса вокруг казались омертвевшими, совы молчали. От холода мельчали звёзды, словно шильные проколы в ферязи неба.
Неупокой наслушал ручеёк, набрал воды. В деревянной походной миске размешал толокно, закусил вяленой рыбкой. Кони робко пощипали траву. При первых знаках рассвета, когда ещё не глаз, а только сердце чует утро, двинулись дальше.
К заутрене Неупокой достиг окраины Заречья. Минуя разорённую Грязным татарскую слободу, придержал Каурку. Даже теперь, в разгар войны, воспоминание о Юфаре не вызывало злобы, а только недоумённую грусть. В мирной жизни они с Юфаром, наверное, сошлись бы, стали друзьями, читали книги, полные светлых и лукавых мыслей о боге, вине, любви. Вряд ли Юфар хотел войны с Москвой. Он по необходимости служил своему царю. Так было, так будет всегда: кто-то сильный поднимает на войну народ, глыба войны увлекает тех, кому она вовсе не нужна, и они гибнут первыми.
А что им остаётся: изменить? Люди злые и неправые ставят добрых людей перед выбором — участвовать в общем зле или изменить своему воюющему народу. Хорошо, что сегодня Неупокой не стоит перед таким выбором, татары — враг исконный, нападающий. А если завтра государь пойдёт войной на слабых?
В каком-то мутном раздражении Неупокой хлестнул Каурку. Сердито вскинув крутоносую морду, тот резко потянул запасного и выскочил на мост через Москву-реку. Сторожа с бердышами налетели на Неупокоя, он и из них кого-то вытянул нагайкой, закричал:
— Прочь! Ты!.. Веди меня ко князю Юрью в Кремль! Убери палку, зарублю.
Что за пчела его куснула... Сторожа присмирели, привыкнув подчиняться тому, кто громче орёт. Двое повели Неупокоя через мост. Каурко пугался, когда на стыках деревянных понтонов вода плескалась иод копытами. У ворот Кремля Неупокой спешился и уже тише объяснил стрелецкому пятидесятнику, что прибыл с неотложным делом к князю Юрию Токмакову от воеводы Воротынского.
Наместник государя в Москве стоял заутреню. Пятидесятник повёл Неупокоя в собор, расспрашивая, правда ли, будто татары прорвались к Пахре. Неупокой молчал. В полупустом соборе его подвели к полноватому, невоенного вида боярину с надменным и хитрым лицом. Услышав имя Василия Ивановича, произнесённое шёпотом в толстое волосатое ухо, боярин наскоро отбил поклон и заспешил к выходу.
От соборной паперти князь Токмаков, Неупокой и двое дворян направились в Разрядный приказ. В застойном полумраке одной из дальних комнат, под звон изнемогающих от голода мух, князь Юрий принял от Неупокоя обрезанную денежку — условный знак Умного-Колычева. Дворянин раскрыл упрятанный в печуру простой железный ларец и вынул другую половину. Они сошлись.
— Кличь... Безобраза? — слегка запнувшись, как бы посоветовался с дворянином Токмаков.
В голосе и ужимке наместника пробилось колебание, с каким хозяйка решается для дорогих гостей крутить башку одному из любимых петухов. Дворянин траурно кивнул.