Царица Савская

Ли Тоска

Мы пили вино, и пальцы царя сбегали по склону моего плеча, как газели по склону холма. Мы пробовали смены блюд, которые были принесены нам из кухни и опробованы на наличие яда. Соломон ел с моей ладони, а я с его.

— И теперь я забыл о мире, — пробормотал царь, пряча лицо в мои волосы и вдыхая их аромат. — День стал ночью. Горная коза и лев питаются вместе.

— И нет ни пиров, ни золота… Есть только сад, — продолжила я.

— Я пастух, каким был мой отец. — Он поднял мой подбородок и поцеловал меня в ухо.

— А я пастушка.

— И

твои темнокожие люди пришли сюда не с другого края мира, — прошептал он, — но из долины Сонам. Знаешь ли ты, что я долгие годы пытался придумать твое лицо, желая и не желая его увидеть, боясь, что оно окажется не таким, как я себе представлял?

— И вот я здесь. И мое лицо таково, как есть.

Он погладил меня по щеке.

— И оно прекрасней того, что я себе представлял. Я чувствую, словно знал его вечно… и что оно знает меня.

Тогда он вздохнул и опустил голову мне на шею.

Он плакал в ту ночь в моих руках, я плакала позже, когда он заснул.

Глава двадцать шестая

И это стало моим миром: жар его глаз, неотрывно за мной следующих. Аромат простыней, что сменялись на моем ложе. Аромат роз, что долетал в мои окна из сада, говоря мне: приди.

К позднему утру к моим дверям доставили его новые стихи:

Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!

Мое письмо полетело в ответ, как на крыльях.

Доколе царь был за столом своим, нард мой издавал благовоние свое. Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает. Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня.

Я сидела рядом с ним в его зале, куда перенесли мой трон.

Я обедала с его советниками, которые смотрели в пространство между нами, а царь часто говорил в их присутствии: «Но что скажет Саба по поводу такого-то и такого-то дела?», пока самые сообразительные — и осторожные — советники не начали смотреть прямо на меня.

Мы сидели, как цари, в его личном зале и слушали дело Иеровоама, дело о горьких плодах, что взошли из семян восстания. Я была там, когда несчастная мать мальчишки, вдова, явилась туда на допрос.

Мы вместе осудили Египет за то, что стал пристанищем его врагам — Иеровоаму, а до него Хададу, который правил теперь в Араме и с которым Соломон заключил мир, женившись на его дочери.

Свежие отчеты прибыли из Хазора по поводу новых беспорядков, на этот раз у северной границы, с Резоном из Дамаска. Мы обсуждали, что можно сделать.

Но по ночам мы забывали обо всем.

Он приходил на мое ложе просителем. Я оглашала приговор. Он требовал, и я отстранялась. Он шептал мне, и я приходила в его объятия.

— Моя мать была покорительницей царей. Я презирал отца за это, даже спустя много лет после его смерти. Но теперь нет.

Мы говорили о богах и урожае, о морских путях, что будут занимать полтора года путешествия в обе стороны. О разговоре, который будет у него с Баал-эзером по поводу моих нужд. О кораблях, что приплывут в мои порты. О том, как мы изменим мир.

Я пела ему песни моей матери, он пел мне гимны своего отца.

Шептал мне истории о своем старшем брате Адонае, которым так восхищался в детстве и которого вынужден был убить.

Я же впервые за пять прошедших лет произнесла имя Макара и плакала.

— Я тоже люблю этого Макара, хоть и не знал его, — сказал Соломон. — Он умер за мою царицу, и благодаря ему я теперь с ней. Мы вознесем нашим богам благодарные жертвы в его честь.

На следующий день он отправил своих людей на рынок купить животных, и дым их жертв поднялся над нашими алтарями. И я была благодарна за то, что горечь во рту после стольких лет сменилась непривычной сладостью.

Я проводила дни в тягучей усталой дреме, когда жаворонки пели за окном, купаясь в лучах солнца, клонившегося к горизонту.

По ночам я поднималась по лестнице на террасу или звала его прийти в убежище моих покоев. Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его.

Мы были бесстыдны, как дети, беззастенчивы, насколько смели. Мы купались по ночам на его террасе. Мы обменивались тайными взглядами за столами его официальных пиров. Мы сбегали по туннелям из города, чтобы возлежать в садах, как божественные любовники прошлого.

На следующее новолуние он пришел в мой лагерь, приведя с собой слуг и животных. Там он наблюдал за ритуалом в честь Алмакаха, проводимым мной и встревоженным Азмом.

То был мой последний ритуал, посвященный молчащему богу.

— Как ужасна и прекрасна, как восхитительна ты, — прошептал он в моем шатре в ту ночь, когда барабаны жрецов давно утихли. — И как ты зачаровала меня. Что за силой ты обладаешь, Дочь Луны?

— Силой желания, — ответила я.

— Ты веришь в подобные вещи?

— А что есть желание, какие молитва? Когда мне было двенадцать, мужчина пробрался в мои покои. Он взял меня силой. И снова, в другую ночь. И снова.

Он вскинулся, и его лицо окаменело.

— Я молилась об избавлении, и весенний поток унес его прочь. Я посвятила себя богу в благодарность за это. Но думаю, что бесплодна.

Соломон вцепился в меня сильнее, чем когда-либо прежде.

— Бедная моя любимая! Будь он жив, я заставил бы его поплатиться. Подумать только, я велел тебе прийти в ту первую ночь… Проклинаю себя за то, что когда-то был с тобой груб. Прости меня. Прости меня, — он привлек меня к груди.