Царские врата
Шрифт:
Алена помолчала, опустила голову. Потом надсадно заорала:
–Перестань!
Парень оборвал смех. Погладил бороду. Алена подняла руку и сняла с парня очки. Под очками у него оказались неожиданно маленькие, тусклые, подслеповатые глаза. Глаза без очков, оставшись голыми, беззащитными, забегали, закружились, задергались туда-сюда, как на шарнирах.
–Атдай ачки, – сказал чеченец тихо. – Я бэз них как мла-дэнец. – И еще тише добавил: – Принэсу я тибе водки.
–Спасибо, – сказала Алена.
Ткнула очки ему
Он и правда принес ей бутылку водки. На бутылке было написано витиевато, белыми буквами на грязно-коричневом фоне: «ВОДКА «ИСТОК». БЕСЛАН». Усмехнулся: и зачем тебе? Но смолчал, не стал больше издеваться. А может, понял: хочет баба, как мужик, напиться, забыться. Повернулся, пошел прочь.
Алена стояла с бутылкой в руках и смотрела ему в спину.
Побрела за саклю. Ноги слабые, ватные. Сунула бутылку за пазуху: побоялась – увидят, отнимут. На задах белели старые дощатые сараи. Вымыли их дожди, вылизали ветра и бури. Доски тихо светились в полутьме зимнего вечера.
Алена сама еще не знала, что сделает. Скорее отковырять зубами пробку и глотнуть. Вольет в себя водки – и ей сразу станет все равно. Может, уснет. Тут, в сарае. Хозяева не держали русских рабов, все делали сами. Старик и старуха. Где их дети? Внуки? Алена не спрашивала. Старики по-русски не понимают.
Детей-то, может, убили. Или сами дети где-то кого-то убивают. Война.
Она толкнула дверь сарая, вошла. Дрова, ведра, уголь, деревянные рейки, старые жерди. Ящики. Медные чайники. Битые горшки. Все как во всех деревнях. Все как всегда.
Села на земляной пол сарая. Сорвала зубами водочную затычку. На нее пахнуло дешевым спиртом. И еще… забытым таким духом. Запахом из детства. Когда отец напивался пьяный, а мать волоком тащила его из прихожей в комнату и плакала, плакала. И отец шумно выдыхал носом и ртом, и в комнате повисал водочный запах. Сильный, терпкий, вот такой же.
Ну, давай, мать. Пей. Чего сидишь-то.
Глоток. Другой. Гляди-ка, и не страшно без закуски. А думала – надо обязательно закусывать. И так можно. Легко.
Ну, давай еще. «Легко».
Сделала еще глоток. Задышала часто, горячо. Выдохнула: ух-х-х-х.
Кровь ударила в лоб. Мысли полились теплые, горячие, как кровь.
–Хорошо, – сказала тихо, – ух-х-х, хорошо.
Закрыла глаза и привалилась спиной к поленнице. «А вдруг сейчас дрова на меня упадут?» Засмеялась теплыми, водочными губами.
Еще глотнула. Жгучая ртуть снова маслено влилась в голодное нутро. И снова ударила, как кулаком, ей в лицо, в голову.
«Отлично. Вот так. Именно так». Еще выпить, спустя минуту-другую. Не спешить.
Выпить еще, тогда будет не так страшно.
Она глотала водку, как воду. С каждым глотком перед нею прояснялось то, зачем она оказалась одна, здесь, в сарае. Она утерла рот рукавом и огляделась.
В
Коса, металл блестящий, новенький. Недавно купили. Правили? Острая? Это она сейчас узнает. Сейчас…
Алена встала. Запрокинула голову. Глотай скорей, а то мимо рта вытечет. Не-ет, оставь глоточек. Маленький. Самый последний. Для… для последнего… для последней…
–Когда уже… совсем страшно будет, – вслух непослушным языком сказала она себе.
И засмеялась – тихо, беззвучно, страшно, высовывая между зубов язык, как змея. И сунула бутылку за пазуху.
Побрела, натыкаясь, как слепая, на колеса старых телег, на ведра и чаны, на разбросанные по земляному полу поленья – туда, на оловянный блеск литовки. Упала. Руки в грязи. На бок повалилась. Встала с трудом. Выругалась грязно, длинно. Опять пошла, хватаясь за воздух, за торчащие балки, за призраки, что всплывали из углов и снова уплывали во тьму.
Шла и шла к своей смерти. Вон она, в углу чеченского сарая стоит.
Острая коса, хорошая, уже понятно. Лезвие по горлу легко резанет. «Легко». А может, взять и направить острие себе в грудь. И – как на нож – грудью напороться.
А почему ты себе пулю в висок не пустишь, а?! Что косу-то ищешь, кляча?! А потому что… потому что… у-у-у-у… тошнит… сейчас вырвет… потому что – Руслан, дрянь… он у меня… пистолет украл… и спрятал… ну-у-у, ведь это был его, его пистолет… а не мой… и винтовка – не моя… а его… и все тут не мое… а чужое-е-е-е-е!.. чужое… чужое…
И только смерть моя – моя, моя, моя-а-а-а-а… А-а-а-а-а… а-а-а…
Она обхватила косовище обеими руками. Заплакала. Затряслась. Стала оседать на землю, глядя стеклянными пьяными глазами на серебряный полумесяц литовки над своим затылком. Села. Потянула косовище на себя. А-а-а, вот оно… вот лезвие. Под ее ладонью, под пальцами. Под дрожащими, позорно потными пальцами. Ну, ощупай… отличное! Острое! Правленая коса… то, что надо! Войдет в тебя, мать, как в масло!
А может, не надо?! Может, не надо, Алена, а?!
–Надо… надо. Я-а-а… не хочу-у-у-у… жи-и-и-ить…
Я дрянь. Я гадина. Мне… мне – землю топтать нельзя. Нельзя-а-а-а! И я хочу себе, себе сделать больно, больно-о-о-о-о! Чтобы умереть больно… страшно. Чтобы… чтобы…
За стеной сарая послышался топот, хруст. Алена вздрогнула. А, не бойся. Овцы. Это овцы. Бедные овцы. Бараны, их тоже режут. Она сейчас зарежет себя, как барана. Принесет себя в жертву. В жертву-у-у-у-у! Богу-у-у-у! Которого-о-о-о! Не-е-е-е-е-ет!
Бутылка холодила там, где сердце. Она выдернула ее из кармана. Липкие, потные пальцы сжали ледяное стекло. Горлышко обожгло зубы, губы. Последний глоточек, у-у-у-у, как хорошо, горяченький.