Царские врата
Шрифт:
Ребенок выскользнул наружу стремительно, скользкая, красно-розовая, горячая мокрая рыба – я успела подхватить его.
Мальчик. Мужчина. Солдат.
Не надо – чтобы солдат. Не надо.
А тебя никто не спросит, надо или нет.
Я сорвала с вешалки белый чистый халат. В халат его завернула. Он перестал орать. Бродяжка лежала тихо. Не шевелилась.
Что, и мать заснула, что ли?
–Погляди, какой у тебя сынок…
Сливовые глаза медленно раскрылись. Косили. Дрожали. Стеклянно, горько плыли слезы.
В дверях стояла Римма. Акушерка, тяжело дыша, глядела на меня, на родильницу, на ребенка у меня на руках.
–Ты молодец, – сказала Римма. Губы ее
–Нет. Не училась.
Меня колыхали крупные, холодные волны. Будто бы плыла в ночном море, в одинокой лодке, под дрожащими звездами, все плыла и плыла, и не было мне спасения, и не было прощенья.
Я уже взрослый.
Я взрослый, а она – маленькая.
Она стареет – и кажется мне все меньше. Она кажется мне совсем девочкой, особенно когда сидит за кухонным столом вот так, чуть сгорбившись, и на коленях у нее – миска с тестом, и она одной рукой, ловко, смешно перебирая пальцами, будто птичку за крылья хватает, месит тесто. Мне пирожки хочет печь – знает, что я люблю пирожки. Ее пирожки смешные, похожие на птичек, с клювиками.
Мама! Мама! Я очень люблю тебя.
Мы с тобой одни живем, без отца. Ты все мне про него рассказала. И про себя тоже. Я должен был восстать против твоей прежней жизни; но я не восстал, не проклял тебя и не ушел от тебя. Я люблю тебя еще больше.
Это я у тебя взрослый сейчас. А ты у меня – девчонка. Худая такая девочка. Как я ни пытаюсь тебя накормить – ты не ешь. Говоришь: не хочу, это тебе.
Это мне. Все – мне. Все – всегда – мне.
Где мой отец?! Он остался там. Где стреляют.
Во мне его кровь. Я – полукровка. Почему я хочу стрелять? Стрелять! И – убить. Убить их всех.
Кто всю жизнь мучит мою мать, а я смотрю на это и делаю вид, что ничего не вижу.
Алена спала – рано утром на работу. Иван сидел за кухонным столом. На столе чекушка водки; на тарелке перед Иваном разрезанная холодная картофелина, зеленый, как крокодилья кожа, огурец. «Вот я взрослый, и вот я пью. Она будет переживать. Она никогда не ругается. Только вздыхает. Что она делает после работы? Куда-то еще идет. Говорит – кому-то помогает. У нее же у самой силы скоро закончатся».
Он налил себе водки в маленький граненый стакан – в таких на рынке продавали орехи и ягоды. «Почему в маленький насыпают, а не в большой? Чтобы меньше вошло, а цену как за большой взять. Везде обман, и здесь тоже. Куриный, бабий, мелкий, а обман».
Водка сладко и гадко обожгла глотку. Иван цапнул зубами огурец. «Я тоже сегодня наработался. Уработался, можно сказать. Троих закопал. Молодого парня, моего ровесника. Дедка одного, знаменитого, кажется, профессора, доктора, да… и еще маленькую девочку. Девчонку жалко до смерти. До смерти, опять до смерти. Люблю до смерти, жалко до смерти, ненавижу – тоже до смерти. Смертью мы меряем все, что ли?»
Блаженство обволокло голову, жаром потекло в живот, в ноги. Он аккуратно очистил картофелину от кожуры, она была ледяная, синяя; Иван щедро обмакнул ее в соль. «Синяя картошка; как рожа мертвеца». Продолжал жевать, спокойно, равнодушно рабочий день вспоминая. Профессор лежал в гробу с улыбкой, можно сказать, счастливый. Изящные сухие руки тихо лежали одна на другой.
Плеснул в стакан еще водки. Выпил; проскочило как по маслу. Сперва понюхал кусок ржаного, потом с наслаждением вгрызся в него. Сколько народу спас этот мертвый дед! Немерено. Врач, хирург известный, делал операции на сердце. Ах ты, вспомнил!
–Никто не убережется, – сказал Иван вслух, громко. – Никто.
Сколько времени на кладбище проработал – а только сейчас дошло.
И он ляжет в эту сырую, рыжую скользкую яму. И на его последний деревянный дом будут бросать комья сырой земли.
Если – кто-то – будет.
Где умрет?! Когда?!
–Нет, этого… врешь… не будет никогда.
С кем угодно. Но не со мной.
Со всеми! С ними со всеми! Но не с ним.
На дне оставалось совсем немного водки. Он, как медведь лапой, сдернул чекушку со стола и вылил водку из горла в рот.
Вскипела внутри, под серым пеплом серой жизни, алая лава злобы.
Водка кончилась, жалко. В магазин бежать поздно.
Не умереть. Не умереть – это значит прокормиться и на выпивку еще заработать. Вот она и вся радость.
Скрипнул зубами, резанул, будто плашкой топора, холодной ладонью по стриженой голове, пьяно, горько заплакал.
Часы далеко в комнате, как на том свете, пробили.
Двинул кулаком по столу. Посуда зазвенела.
–Вашу мать…
Как бык, тяжело встал, боднул головой воздух. Кулаком ударил в дверь. Вывалился из кухни в комнату. Мать спала на старом диване. Иван подогнул колени и упал возле дивана, неуклюже зацепившись слепой рукой за стул. Подполз на коленях к ее изголовью.
–Мама, – пьяные губы искали и находили сонные впалые щеки, седые разметанные по подушке волосы, – мама, я всех убью… я их всех – покошу… автомат достану – и перестреляю… всех… чтобы только ты была счастлива… чтобы тебе было хорошо… тебе одной… я всех – за тебя – убью… Все равно мы будем… мы… а не они… слышишь… мама…
Пьяные слезы капали на родное лицо, пятнали наволочку. Алена разлепила глаза.
–Сынок… – Подняла слабую руку, погладила Ивана по голове. – Опять пил… Зачем…
–Не могу, мама… Не могу так жить… Я… – Он неслышно захохотал сквозь слезы. – Я… ах-хаха!.. Хочу стрелять, как ты… Знаешь, есть песня такая: стрелять так стрелять… а-ха-ха-ха…
–Не надо стрелять, – выдохнула Алена, лаская голову сына. – Не надо, слышишь. Иди ложись. Завтра рано вставать. Пожалуйста.
Иван нашел под одеялом ноги Алены. Обнял крепко. Прижался к ним щекой.
–Мама! – крикнул. – Ты у меня!
–Да я всегда буду у тебя. – Алена села, пружины визгнули. Подняла руками тяжелую голову Ивана. Поглядела в косые, золотые от слез глаза. – Слышишь! Всегда.
Спустила ноги на пол. Из-под подола ночной рубахи сверкнули голые худые колени. Иван погладил ее колени и поцеловал. Потом лег на пол около ее ног.