Царские забавы
Шрифт:
Конь сделал первый шаг. Он получился осторожным и очень важным. Огляделся горделиво жеребец, потом ступил еще раз.
А Алексей Холмский, взобравшись на самую верхнюю ступеньку дворца и вооружившись метлой, разгонял во все стороны пыль и без конца орал:
— Батюшка дворовый, пожалей нас! Смилостивись над нами, убогими! Облагодетельствуй нас, сирых! Приумножь наш достаток, сделай наш двор богатым, дай прибыток, а мы белого коня со двора уведем, а на усладу твоих глаз вороных жеребцов в стойла пригоним.
Иван Васильевич чинно
— Загадывать ли желание, Лешка?
— Ранехонько еще, государь, дворовый только ухо навострил, чтобы нас выслушать, — и продолжал ретиво, как молитву: — Татко дворовый, желание твое исполним, только и ты нас ублажи, истреби всю нечисть, что государевым коням досаждает. Помоги держать животину в сытости и чистоте. А ты, тятенька дворовый, не оступись, ублажи! Теперь загадывай, Иван Васильевич, желание.
Государь попридержал коня, отряхнул пыль с ворота, что помелом нагнал бестолковый конюший, и пожелал:
— Батюшко дворовый, хватит мне девок, намучился я с ними… Ежели бы ты мне бабу замужнюю подыскал, да красы писаной, да еще чтобы в любви была искусна, в ноги бы тебе, благодетелю, упал! Все белые масти на черные поменяю. Эх, разгулялся бы! Ну, как, услышал меня дворовый? — вопрошал серьезно государь.
— Услышал, Иван Васильевич, — отложил помело в сторону щербатый конюший. — Месяца не пройдет, как с зазнобой повстречаешься. Для верности я еще потом дворового попугаю, чтобы государских коней не обижал. А вы чего встали?! — прикрикнул Алексей на конюхов, которые, разинув рты, взирали на редкое зрелище. — Стойла от навоза вычистите да коней накормите! Сороку поймайте да прибейте ее на врата, боится ее дворовый. Будет знать, как шалить понапрасну!
— Сидор! Мелентьев! — крикнул Иван Васильевич. — Спешиться подсоби.
Мелентьев был любимый стременной Ивана. Умел Сидор услужить: коня попридержать, когда надобно; попону положит умело, а то спину подставит под сапог государя, помогая сойти с седла. А когда Иван Васильевич разъезжал по улицам Стольной, то голос Мелентьева звончее других предупреждал горожан о парадном выезде, и самодержец справедливо думал о том, что если бы дед и отец Сидора не были бы конюхами, наверняка завидный голосище призвал бы их в дьяконы.
Иван Васильевич повернулся к Мелентьеву Сидору и спросил:
— Давно ли у меня служишь, холоп?
— Восьмой год пошел, Иван Васильевич. Как батюшка мой помер, так я вместо него заступил. Сначала конюхом был, а потом ты мне честь, государь, оказал, своим стременным решил сделать.
— Часто я тебя жаловал, Сидор?
— Часто, государь. Не оставлял своей милостью. В прошлом месяце полтиной одарил, а нынешней зимой уздой пожаловал. Рваная она была малость. Я ее шелковой нитью укрепил, так она мне до сих пор служит. Ты и батюшку моего жаловал, Иван Васильевич, седло свое старое отдал, вон оно!.. Я на нем теперь сижу.
— Велика честь, — согласился Иван Васильевич. — А жеребца вот этого
— Неужно отдашь, государь?! — едва не задохнулся от радости холоп, глядя на белоснежного красавца. — Да он рублев десять стоит!
— Больше, Сидорка, я за него полшапки серебра отсыпал.
— Хороша цена!
— Вот я тебе и жалую жеребца за верную службу. Конюший толкует, что будто бы дворовый невзлюбил его. А тебе аргамак ко двору в самый раз придется, — государь бросил вожжи в руки растерянному стременному.
— Спасибо, государь-батюшка. Пожаловал так пожаловал, нечего сказать. Век твою милость не забуду, — не мог оторвать глаз Сидор от красавца-коня.
Стременной подумал о том, что черное старое седло очень подойдет к белому аргамаку и будет как раз для его широкой спины; останется купить только шелковую попону, и снаряжен он будет не хуже, чем ближние бояре.
— Я своих слуг за верность жалую. Служи государю исправно, а уж он тебя никогда не обидит.
— Не смею просить, государь, — робко начал Сидор Мелентьев.
— А ты попроси, не робей. Добрый я нынче, любую прихоть могу уважить.
— К себе в дом хотел бы тебя пригласить, подарок отметить, а то конь спотыкаться будет.
— Что ж, уговорил, холоп, еду я к тебе, чтобы дареный конь ногу не сломал. Эй, слуги, сани готовьте, к Сидорке Мелентьеву на двор едем!
Нечасто Иван Васильевич появлялся во дворах ближних бояр. К этой великой чести лучшие люди готовились загодя — выносили из подвалов портвейн и романею, прикупали на рынке орехов и фруктов, коптили голову порося. А когда государь входил во двор, то до самых палат его вела персидская ковровая дорожка.
Встречала государя непременно хозяйка, у которой щеки нарумянены и натерты сладкими травами (на тот случай, если царь Иван надумает расцеловать бабу), в рушниках сдобный калач, и вся дворня в стираных рубахах и портках замирала в большом поклоне по обе стороны.
Государь был желанным гостем в каждом боярском доме. Это была честь, которой удастаивались только самые именитые. Появление царя воспринималось так же радостно, как кулич, припасенный к Святой Пасхе. Ни один боярин не желал бы от государя лучшего подарка, чем весть о его возможном прибытии: придет скороход с топориком на плече и объявит, что в воскресный день пожалует сам Иван Васильевич. Да, вот это радость!
Совсем редко царь Иван появлялся у московских дворян. И если такое случалось, то память об этом событии передавалась из поколения в поколение, как дорогое семейное предание, наравне с нажитым добром и прочими реликвиями. Даже правнуки с уверенностью могли сказать, на каком сундуке сидел самодержец и что молвил, когда отведал первый стакан романеи.
Это была честь, которая не изнашивалась даже временем. Стерегли ее так же свято, как строгая матерь бережет дочернюю честь; как невестка хранит дорогой наряд, доставшийся ей от свекрови.