Царские забавы
Шрифт:
— Иван Васильевич, государь наш, чего польскому послу передать? Дожидается шляхтич.
Шевельнулась громадина, многими складками сложился широкий охабень, будто камень растрескался.
— Выгнать наглеца взашей!.. Впрочем, нет, — остановил государь боярина у самых дверей. — Скажите шляхтичу, пусть завтра приходит. Да сделайте так, чтобы не скучал наш гость. Посадских прелестниц и вина поболее в Посольскую избу доставьте.
— Будет сделано, Иван Васильевич.
— А сейчас одному мне побыть надо. — И, глянув
Телега тряслась на ухабах, проваливалась колесами в колдобины. Возничий, молодой веснушчатый парень, настегивал лошадей:
— Но! Побежала, родимая! Езжай, пошевеливайся!
Громоздкая поклажа тяжело ухала на всякой кочке, грозилась опрокинуться на дорогу и, если бы не два стрельца, что крепко сидели на самом верху, так бы оно и случилось.
За телегой едва поспешало два десятка всадников, они вторили возничему веселой присказкой:
— Побежала, родимая, вслед за чертями!
Пешеходы, встречающиеся на пути, расступались в ужасе и долго крестились вослед удаляющейся повозке. А возничий, не замечая ни сопровождающих его всадников, не обращая внимания на перепуганные взгляды путников, продолжал гнать телегу к Убогой яме.
За Девичьим полем стрельцов уже дожидался священник, облаченный в золотую епитрахиль. Прибывший ранее опришник предупредил, что, возможно, прибудет и сам государь, потому он прихватил с собой иконку в серебряном окладе, на тот случай, если государь надумает просить благословения.
Здесь же был диакон, одетый так, словно прибыл к божественной литургии.
— Тпру! Стоять! — осадил лошадей возничий.
Телега, запряженная двумя ангелами смерти — черной и белой масти, — остановилась.
— Чего коней-то погоняли? — хмуро поморщился священник. — Ежели бы не видел, что гробы везете, подумал бы, что на свадьбу спешите.
Торопить лошадей, везущих гроб, считалось святотатством. Похоронный поезд обязан был следовать не спеша, жеребцы едва волокут груз, уныло переставляя ноги, и шаг за шагом приближаются к покойницкой яме. И уж совсем чудовищным звучит крик: «Но, пошла!» Так вопить может только костлявая с косой, когда в великий мор торопит погибель.
— Нельзя было по-другому, — повинился возничий, — такой наказ государя.
За Девичьим полем находилась Убогая яма, куда со всей Москвы свозили безымянных покойников и казненных. Их хоронили два раза в год: весной и осенью. Пропоет скупо диакон, махнет кадилом священник, пустив клубы благовонного ладана, а чернь, перекрестившись на останки, присыпет могилу серой землей.
— Господи! — только и вымолвил священник. — Ну, чего встали? Разгружай!.. Кто в гробах-то?
— Не велено говорить.
— А домовины крепки, таких для черни не строгают, —
— Без имен-то каково отпевать.
— А ты отпой всех сразу. Здесь, в Убогой яме, окромя этих двух покойников еще государевы мятежники лежат. Вот и присыпем их заедино, — заговорил боярин Морозов, возглавлявший отряд.
Домовины были одинаковыми. Мастеровые соорудили их из дуба, провозившись до самого вечера. Плотники старались выстругать их удобными, без заноз, чтобы гробовой уют мог напомнить почившим об оставленном на белом свете родном доме.
Михаил Морозов знал, в какой именно домовине лежит Алексей Холмский. В той, где крышка прибита медными гвоздями; для своей супруги Иван Васильевич не пожалел серебряных. Василису заколотили живую: Иван Васильевич повелел набросить жене на голову мешок, покрепче стянуть ее путами и уложить в домовину. Несладко ей там, ворочается, поди.
Пропоет диакон отходную, и улягутся любовники под единым одеялом матушки-земли.
Священник уже прознал, что государя не будет, и его одеяние казалось не к месту торжественным. Стоило бы облачиться попроще, однако проходить в сторожку он не стал и решил до конца довести службу.
Чернецы, служившие при Убогой яме, опустили домовины на песчаное дно, священник отряхнул пепел из кадила на крышки гробов и произнес почти торжественно:
— Прими, господи, в свои объятия рабов божиих. — И, посмотрев на Морозова, добавил: — От неизвестной смерти умерших, их же имена ты сам, господи, веси. А теперь, молодцы, засыпайте могилу. И пусть успокоит их мать-землица.
Часть восьмая
Глава 1
Одолень-трава, что росла за Малыми Лужниками, ценилась во всей Москве. Может, потому, что рассеяна была между двумя великими монастырями — Новодевичьим и Донским, почитаемыми на всей православной земле. Она была не только красивой, но и целебной, особенно удалась одолень-трава в прудах близ калужской дороги. Вырастала она здесь желтоголовая и напоминала лики ангелов. Чернецы ухаживали за прудом так ретиво, словно это был алтарь главного собора, даже берега пруда были осыпаны белым песком, напоминая омофор святейшего.
Однако одолень-трава почиталась не только за то, что ее цвет способен был справиться с любой нечистой силой; издавна было известно, что пользовались ею престарелые мужи для того, чтобы воскресить в себе любовный жар.
В это заповедное место и посылал Иван Васильевич лекарей, которые срезали белые и желтые купальницы, сотворяя для самодержца такой силы отвар, от которого государю не спалось совсем, и он на протяжении ночи посылал дежурного боярина на женскую половину дворца за сенными девицами.