Царский двугривенный
Шрифт:
— Что там у тебя? — спросил папа.
— Кто? — спросила Клаша.
— Ихнее благородие Барановский.
— Не может быть!
— Конечно, не может быть! — замирая, сказал Славик.
— А погляди сам.
Роман Гаврилович спрыгнул на пол, разгладил на колене листок. Подпись Барановского была щеголевато выведена через всю страницу, строчки косо и немного вверх пересекали бумагу, между каждым словом белели широкие пропуски. Папа взял листок.
— Ну? — спросил Роман Гаврилович.
— Пожалуй, ты прав, — сказал папа. — Это конец письма. Господин Барановский пишет одной из своих куртизанок… Посмотри-ка, Клаша, там начала нет?
— Нет, больше ничего
— Жаль. Довольно болтливый кавалер, — папа ухмыльнулся.
— А ну, почитай, — попросил Роман Гаврилович.
— Начала нет. А начинается так:
«…не изволите опасаться. Я, как и прежде, пекусь о Вашей безопасности. Дом вдовы Демидовой находится под неусыпным наблюдением и наш bete noire [1] будет взят, как только обнаружатся все его связи, значение и количество которых — есть основание подозревать — гораздо больше, чем мы с Вами полагали.
К сему имею честь присовокупить, милостивая государыня, что Ваше очаровательное безрассудство явиться в комендатуру лично можно объяснить только недооценкой опасности, в которой оказался наш город, и бессмысленной ревностью. Еще раз хочу Вам напомнить а bout portant [2] ; дело спасения родины от большевистской заразы вы должны ставить выше личных отношений. Вы ни на минуту не должны забывать, что м-ль Мурашова влюблена в нашего господина по уши. Представляете, что бы было, если бы она увидела Вас в моей приемной? Рисковать доверием, которое Вы с таким трудом завоевали в шайке большевиков, по меньшей мере безрассудно.
Неотложные депеши благоволите пересылать через посредство доктора Дриляля. Ему же вменено в долг оповещать Вас о всех чрезвычайностях и о моем поведении.
С совершенным почтением и преданностью
имею честь быть
Вашего превосходительства
покорнейший слуга
И. Барановский».
1
Чудовище.
2
В упор.
— Выражает почтение лесенкой, — сказал папа, — будто тайному советнику. Солдафонское остроумие.
Наступило молчание.
— И доктор какой-то чудной, — сказала Клаша. — Что это за фамилия — Дриляля?
— Очевидно, описка, — сказал папа. — Наверное, доктор Дриль. Или что-нибудь в этом роде.
— Твоя Лия Акимовна, — сказал папе Роман Гаврилович, — поминала про какого-то доктора.
— Это еще не означает, что письмо адресовано Лии Акимовне, — ответил папа резко.
— А я ничего не говорю. Может, оно от прежнего хозяина осталось?
— Чего ты уставился? — рассердился папа еще больше. — Почем я знаю?
— Хозяин был холостой, — возразила Клаша.
— Ну, не ему, так родне, может… — соображал Роман Гаврилович. — Письмо припрятано не где-нибудь, а здесь, в его бывших хоромах.
— Оно тут недавно, — сказала Клаша.
— А я думаю — давно.
— Недавно, Роман. Не больше двух месяцев.
— Вы все такие Пинкертоны, что беда! Какая может быть неделя, когда Барановского в девятнадцатом году расстреляли.
— А видишь кусок «Комсомольской правды»? — Клаша показала клочок газеты. — Сперва я листок вынула, а потом газету.
— Ну и что?
— А то, что газета за двадцать восьмое июня.
— Этого года?
— А какого же. В прошлом году ты секретарем не был, тебе газет не носили. Газета глубже запихана.
Загадка разгадывалась настолько быстро, что Славик не успевал ужасаться. Сейчас обнаружится, откуда выкрали бумагу, и узнают, кто совершил ограбление со взломом.
— Загадочная история! — пожал плечами папа.
— Чудно, — проговорил Роман Гаврилович.
Проверка трубок показала, что починить размороженную колонку довольно просто и недорого. Но злосчастный кусок письма сбил настроение Ивана Васильевича, охота к совместному труду с Романом Гавриловичем у него пропала, и жильцы коммунальной квартиры по-прежнему по субботам ходили в баню.
17
Славик второй день маялся дома. Деньги украсть он не сумел, и выходить во двор ему было заказано. Нельзя выходить во двор, нельзя лазить на крышу кормить голубей, ничего нельзя. Нужно сидеть дома и ждать, когда за ним придет милиция.
Утром он мотался по комнатам, мешал Нюре, толкался на кухне и наконец решил зайти к Мите.
Митя был занят. Он коленками стоял на стуле и рисовал красную конницу. На другой стороне стола Клаша гладила сахарно-белый халатик. Она служила в нарпитовской столовой. Наступало время идти на работу, a утюг остывал. Приходилось напирать на него обеими руками.
Разговаривать про голубятню при Клаше было нельзя.
Славик подумал и спросил:
— Митя, ты не мог бы залезть в одно место?
— Чего я там не видел? — в свою очередь, спросил Митя.
— Покормить надо. — Славик глянул на Клашу. — Сам знаешь кого. Они кушать хотят.
— А тебе что? — сказал Митя, раскрашивая лошадь карандашом белого цвета. — Не твои. Подохнут — не тебе хоронить.
Славик виновато умолк.
— Не надо было тебе сам знаешь что, — безжалостно продолжал Митя. Он пририсовал кавалеристу черные усы и, откинувшись, посмотрел, как получилось. Вокруг него валялись цветные карандаши, чернильная резинка и линейка с надписью: «Возьмешь без спроса — останешься без носа». С помощью линейки Митя рисовал казачьи пики.
— Не умеешь выигрывать, так и не лезь, — продолжал Митя. — Достал чего велели?
Славик понял, что речь идет о шестидесяти девяти копейках, и промолчал.
— Так я и знал. На двор не выходи — плохо будет, — предупредил Митя. — Мама, кто главней — Фрунзе или Буденный?
— Фрунзе.
— А тот раз сказала, Буденный!
— Кто их знает, сынок. Оба хорошие люди. Да ты не серчай, на картинке все равно не видать.
— Как не видать! Кто главней — впереди скачет! Вот принесу неуд, тогда тебе будет!..
— Чего это ты делаешь, Митя? — спросил Славик.
На лето было задано описать какое-нибудь событие из истории — две страницы сверху донизу — и нарисовать это событие на слоновой бумаге. Каникулы тянулись так долго, что Славик прочно забыл о школе и о том, что до начала ученья осталось всего два дня.
Он и Митя учились в одной группе. Им не повезло. Им досталась учительница по прозвищу Кура, самая вредная и упорная во всем городе.
Другие учителя отпускали ребят на каникулы без всяких заданий, а Кура велела рисовать картинки, собирать листья и писать про историю…