Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Минут пять он стоял около изображения красивого густоволосого, бородатого человека, умершего четверть века назад, потом прошептал:
— Вот это сила! — Быстро отёр рукою рот — он делал очень много бытовых, земных движений, частил, суетился, и когда сам замечал это, становился суровым, молчаливым, но эта суровость быстро проходила, Распутин был живым человеком, — повторил: — Вот это сила!
— Действительно, это очень сильный человек, — подтвердил Бонч-Бруевич.
— А сила-то не в нём, а в ей! — неожиданно воскликнул Распутин, переместив взгляд на другой портрет, где этот же человек был изображён с женщиной —
Распутин угадывал то, чего не знал, чутьё у него было звериное, — красивый бородатый сектант действительно черпал свою силу в этой неприметной женщине с лисьими глазами, и когда он умер от укуса заразного клеща, секта избрала её предводительницей, и она сделала для секты куда больше, чем он. Бонч-Бруевичу было интересно наблюдать за Распутиным, он понимал, что Распутин — человек самобытный, необычный, народный — именно народный, вышедший из глубины, из самой гущи народа, из толпы, и философия у него своя, ни на что не похожая, народная, и говорит он так, как говорит народ.
Распутин начал философствовать:
— Восторг души — вот счастье человека! — Он метнулся из одного угла кабинета в другой, потом метнулся обратно, рассёк пространство кабинета и остановился посредине, попробовал ногами половицы. — Не скрипят ведь! Вот что значит дом хорошо содержится!
— Спасибо! — сдержанно улыбнулся Бонч-Бруевич.
— Слышь, друг, — Распутин повысил голос, — верно тебе говорю: как загорится душа пламенем восторга — значит, поймал ты своё счастье! И лелей его, тетёшкай, не упускай. Счастье, в отличие от горя, упустить ой как легко — само из рук выпархивает! — Распутин сделал несколько быстрых шагов, остановился у стены, на которой висел большой портрет старика с широкой бородой и испытующим взглядом. — А это кто? Скажи, кто это? — Распутин потыкал пальцем в портрет.
Человека этого Распутин не знал, хотя изображение его было известно широко, — факт этот удивил Бонч-Бруевича, он хотел назвать фамилию старика, но Распутин не слышал его — даже если бы он и сказал, Распутин всё равно бы не услышал его.
— Ну и человек! Ах ты Боже мой! Самсон! Друг ты мой, вот он, Самсон-то, где! Познакомь меня с ним, а? — Распутин откинулся от портрета, вгляделся в лицо старика. — Кто это? Где он живёт? А? — сильно сощурился, стараясь понять душу изображённого, проникнуть в неё. — Поедем сейчас к нему! А где он живёт?
Бонч-Бруевич красноречиво развёл руками, показывая, что Распутин задаёт ему слишком трудный вопрос.
— Вот за кем народ полками идти должен, — не останавливался Распутин, шагнул в сторону, посмотрел на портрет сбоку и щёлкнул шнурком выключателя — зажёг электрическую лампочку. В назидательном движении поднял палец: — Полками! Дивизиями!.. Поехали к нему!
— Не можем, — сказал Бонч-Бруевич.
— Почему-у?
Бонч-Бруевич произнёс громко:
— Это Карл Маркс!
Фамилия не произвела на Распутина никакого впечатления, он не слышал о ней.
— Ну и что? Не царь же, чтобы был так занят, и не король! Поехали к нему, а?!
— Карл
— Да? — изумился Распутин. — Не знал... Не слышал! — Потушил электрическую лампочку. — А жаль, что к нему нельзя поехать. — Под глазами Распутина возникли скорбные гусиные лапки — мелкие частые морщинки. — А то бы побеседовали! — Он говорил о Карле Марксе как о живом. — Вот у него-то души хватит на многие тысячи людей, а у нас? Да мы даже сами себя обеспечить душой не можем, никакого, запаса. Всё киснем да хныкаем, а делать ничего не умеем. Нас тут бьют, нас там бьют — колотят нас, мнут, обворовывают, объедают... А мы? Йй-эх! — Распутин умолк, повесил голову, потом осторожно, словно бы боясь обжечься, присел на краешек стула...
Бонч-Бруевич потом отметил:
«Много мне приходилось видеть восторженных людей из народной среды, ищущих чего-то, мятущихся, взыскующих угада, куда-то стремящихся, что-то строящих и разрушающих, но Распутин — какой-то другой, он отличается от всех, ни на кого не похож. Не имея никакой политической точки зрения, он что-то стремился сделать. Что? И для кого?»
Когда Распутин после разговора уходил от Бонч-Бруевича, то на пороге задержался, помял чёрную велюровую, не по сезону шляпу:
— Для народушка жить нужно, о нём помышлять!
Из разговора с Распутиным Бонч-Бруевич выяснил, что о хлыстах тот не имеет почти никакого представления, к секте малеванцев не принадлежит и прикрывает малеванством собственную вседозволенность.
«В один прекрасный момент всё это кончится плохо», — подумал Бонч-Бруевич.
Утром Распутин проснулся мрачный, взъерошенный, мятый — он уснул, не снимая с себя ни рубахи, ни штанов, — босиком вышел на середину залы и, глянув на большую тяжёлую люстру, богато посверкивающую хрусталём и свежей бронзой, пошевелил пальцами ног.
— Ангелина!
Дом, похоже, был пуст — на крик никто не отозвался. Матрёши, любимой дочки, тоже не было. Может, Лапшинская повела её куда-нибудь в цирк? Или на благотворительный концерт? Но об этом разговора не было.
— Ангелина! — что было силы выкрикнул Распутин, услышал, как над головой шевельнулись и сладостно запели тонкие хрустальные подвески. Вот за что он любил хрусталь, так за нежный сахарный звук. Из хрусталя хорошо пить вино — в сто крат напиток бывает вкуснее, чем из простого стекла. В чём, в чём, а в этом Распутин знал толк, — Ангелина! — прокричал он в третий раз, ему сделалось жутковато, по коже побежали резвые колючие мурашки.
Хуже нет одиночества, человек в нём очень быстро теряет самого себя — звереет либо превращается в тряпку, да и убить его, когда он один, много легче — почти ничего не стоит. Распутин видел, как убивали людей, и удивлялся, с какой лёгкостью это происходило, — ничего, оказывается, не стоит вышибить дух из двуногого, и что главное — в большинстве случаев человек совсем не цепляется за свою жизнь. Почему?
Если бы знать почему. Может быть, жизнь осточертела, потеряла ценность? Распутин передёрнул плечами, ожесточённо потёр одной рукой другую, потом поменял руки, отёр лицо, замер: почудилось, что в соседней комнате раздались тяжёлые, грозные шаги. Это что же, выходит, он совсем один остался в большой холодной квартире и любой обидчик, спрятавшись за портьерой, может запросто напасть на него со спины?