Царское посольство
Шрифт:
Великий герцог Фердинанд оказывал послам всякое внимание и ласково беседовал с ними. Они в свою очередь отнеслись к нему как к настоящей царственной особе и когда увидели его в первый раз, то склонились перед ним до земли и поцеловали полу его одежды. В его присутствии на придворном обеде они не решились даже есть, если верить итальянским документам.
Вслед за великим герцогом и все флорентийское общество ласкало гостей с далекого севера. Во дворец Питти являлись художники и просили разрешения сделать портреты послов. Чемоданов посетил несколько мастерских лучших художников, выбрал из них такого,
Один из придворных поэтов написал сонет в честь Чемоданова и поднес ему. Алексей Прохорович долго не мог понять, в чем дело; но Александр наконец объяснил ему, что это большой почет, что вирши обыкновенно пишутся в честь государей, государынь, прославленных военачальников и вообще людей первейшей важности. Тогда Чемоданов принял сонет, угостил поэта водкой и даже подарил ему после некоторых размышлений изрядную шкурку.
Но тут случилась беда. Посников вдруг разобиделся, почему и в его честь не написано сонета. Он так ворчал и так приставал к Александру, что тот решился передать об обиде «второго посла» маркизу Корсини.
— Пожалуйста, успокойте его, — сказал маркиз, — я знаю, что и в его честь пишется сонет, только, вероятно, у поэта не хватает вдохновения. Но оно скоро явится.
Услышав это, Посников успокоился и стал ждать нетерпеливо. На следующий же день сонет был ему поднесен и даже на гораздо более красивой бумаге, чем Чемоданову. Алексей Прохорович, увидя эту бумагу, с изображением птиц и трав по золотому полю, в свою очередь почувствовал себя обиженным, почти целый день не выходил из своей комнаты и долго косился на Посникова…
Перед отъездом послов великий герцог призвал их к себе и выразил им желание завести торговые сношения с Россией. Внимательно выслушав слова великого герцога, переведенные Александром, Чемоданов и Посников низко поклонились.
— Осмеливаюсь доложить твоей великогерцогской светлости, — начал Алексей Прохорович с большим достоинством, но в то же время с достодолжным почтением, — осмеливаюсь доложить… Лексаша, смотри, брат, не спутай, переводи слово в слово… что великий государь послал нас во град Венецию с поручением к дуку. Во граде же Фиренце мы лишь по пути и никаких полномочий на переговоры с твоей великогерцогской светлостью от великого государя не имеем…
— Так, что ли, Иван Иваныч? — покосился он в сторону Посникова.
— Так, — ответил тот, — но теперь я говорить стану… Лександр Микитич, переводи: о желании твоей великогерцогской светлости нами будет доложено великому государю немедля по возвращении нашем на Москву, и полагать надо, что его царское величество не откажется исполнить твое желание, особливо узнав от нас о добродетелях твоей светлости и о ласковом приеме, тобою нам оказанном.
После этого Чемоданов и Посников, а за ними и Александр низко поклонились великому герцогу — и он отпустил их. Тогда маркиз Корсини сказал им, что великая герцогиня желает купить у них собольи меха. Чемоданов подумал с минуту и затем объявил:
— С великой герцогиней в торг вступать нам не приходится. Коли она о мехах заговорила — делать нечего — надо подарить ей, да и подарить-то меха хорошие… Ты что скажешь, Иван Иваныч?
— Вестимо, подарить надо! — ответил Посников.
В тот же день маркиз передал великой герцогине в подарок от послов несколько великолепных собольих шкурок.
Флоренция вообще осталась гораздо больше довольной своими гостями, чем Ливорно. Москвичи уже успели оглядеться и по прирожденной русского человека способности достаточно приноровились к итальянскому обхождению.
Проводы их были торжественны. Великий герцог сам довел их до ворот дворца. Принц Леопольд со свитою в шестидесяти четырех экипажах провожал их из города. По улицам стояли густые толпы народа и кланялись отъезжающим.
— Знатно провожают! — радостно говорил Чемоданов, раскланиваясь на все стороны. — Добрый народ, вежливый, жаль вот, что немцы и басурманы!
XVII
Эти приключения, эта пестрая вереница образов и свежих впечатлений проносилась перед Александром, когда он стоял у широкого окна, пораженный волшебным видом дворцов и каналов, озаренных утренним солнцем. Он не слышал, как скрипнула дверь, как к нему подошел Посников, говоря что-то.
— Да что ж это? Столбняк на тебя нашел, оглох ты, что ли, Лександр Микитич? — наконец расслышал он знакомый голос.
Он даже вздрогнул.
— Поневоле столбняк найдет, Иван Иваныч, — воскликнул он. — Гляди, каков город-то!.. Вот не верили вы мне с Алексеем Прохорычем, что Венеция на воде стоит — вот… гляди!
— Ну что ж, и гляжу, и диву даюсь — зачем это немцы ее на воде построили… неужто земли мало!.. Все не по-божески, все только грех один, одно дьявольское наущение!.. Не глядели бы глаза мои на эту твою Венецию — вот оно что! — ответил Посников и потом прибавил: — Алексей Прохорыч сказать тебе велел, что с дороги он совсем размяк и нынче весь день с места не тронется, отлеживаться будет… Да и я тоже не двинусь… заняться надо, наказ, нам на Москве данный, подтвердить… Так ты весь день свободен, твоего толмачества не потребуется; иди себе, смотри свою Венецию, ко всему присмотрись — это нам на пользу будет.
— Ладно! — сказал Александр.
Он был очень рад этой свободе. Ему хотелось скорее, сразу увидеть, разглядеть, понять все чудеса этого нового, неведомого мира, который так манил его. Он не стал мешкать в беседе с Посниковым и, захватив шапку, устремился к выходу из палаццо. Но в передних покоях его остановил молодой человек в длинной черной одежде с бритым бледным лицом, большим носом и быстрыми глазами. Он узнал в нем аббата Панчетти, с которым беседовал накануне, тотчас по приезде в Венецию.
Панчетти заговорил быстро, мешая латинские фразы с итальянскими, любезно осведомился о здоровье благородного «форестьера», т. е. иностранца, и подвел к нему нарядного миниатюрного синьора.
— Позвольте вам представить моего друга, синьора Нино, — говорил он, — синьор Нино музыкант и поэт, обладает большой ученостью и высокими качествами ума и сердца.
Молодые люди церемонно и вежливо поклонились друг другу. Александр изумился миниатюрности и женственности хорошенького Нино, а тот, складывая губы в любезную улыбку, сразу почувствовал непримиримую вражду к «мос-ковитскому медведю».