CAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья

Прежде, когда еще не было в России дешевых желтеньких книжек «Универсальной библиотеки», я старался при всех скитаниях пользоваться по возможности магистралью Одесса – Петербург. Иногда это было невозможно, а я все-таки пытался. Надо ехать из Варшавы в Ростов-на-Дону, а я сижу над путеводителем и вычисляю, нельзя ли хоть часа на два попасть на нашу магистраль. Почему такая привязанность? От любви к просвещению. В курьерском поезд Одесса – Петербург есть вагон-ресторан и в нем библиотечный шкаф, и в этом шкафу все такие книги, каких мы, люди занятые, в обычное время не читаем. Толстого взрослые не читают, а он там есть. Чехов тоже есть. Александр Дюма-пер тоже, Эжен Сю тоже; кроме того Немирович-Данченко, Скальковский и г-жа Марлит. Очаровательное разнообразие содержания, уровня, стиля. Этот библютечный шкаф дает тебе

возможность регулировать твою духовную пищу так, чтобы, с одной стороны – не соскучиться, а с другой – не утомиться. Утром, пока еще голова свежа, можно взять Толстого или Чехова. После обеда немного тяжелеешь, клонит вздремнуть, а дремать не следуетъ – рискуешь перебить ночной сон, – вот ты берешь Дюма-пера; он очень мил; он врет, как по писаному, и твой сон проходит. К вечеру мысли становятся ленивее и вместе с тем игривее: тогда бери Скальковскаго. Занимательный, пустопорожний и пошловато-похабный собеседник – самая дорожная литература.

Однако, прошу верить, что выше изложенный литературный оrdге du jour – отнюдь не мой. Я недаром написал его во втором лице. Лично мои вкусы другие. В них даже немного неловко признаться. Когда еду по магистрали Одесса – Пе-тербург, я увлекаюсь… литературой для девочек. Зачитываюсь обыкновенно романами г-жи Марлит. Она их написала тьму, и я перечиталъ их тьму. Заглавий не помню, содержания тоже, но общее впечатление живет в моей душе, и, право, оно прелестно. Девочки должны замирать от восторга и волнения над этими книжками. В каждой книжке есть героиня, и ея судьба разсказана там от детства до «устройства». Когда героиня «устроилась», тогда и кончается роман, не раньше. Этот момент не всегда совпадает со свадьбой; иногда героиня продолжаетъ страдать и после свадьбы муж ее не ценит. Но проходит несколько лет, он ее начинает ценить, и тогда роман кончается. Героиня всегда хорошенькая, так что, читая роман за романом, вы всю дорогу чувствуете себя в обществе миловидных барышень. Одна выходит замуж, но сейчасъ является другая и стреляет в вас глазами. Глаза у всех великолепные, глубокие, на дне их всегда затаено… а что затаено, не помню. У всех героинь гордый, властный, замкнутый характер; каждой из них судьба посылает партнера с гордым, властным, замкнутым характером; они оба долго не могут друг друга понять, ходят вокруг да около, страдают, обижаются; на каждой странице то у нея, то у него бледнеет лицо и глаза мечут искры от гнева, и он или она закусывают губы, гордо поворачиваются и молча уходят, не зная, не подозревая, что обидчик или обидчица в эту самую секунду смотрит вдогонку влажным взором, полным невысказанной любви, и терзается за то, что так резко царапнул (или царапнула) любимое, благородное, но ожесточенное сердце. Ах! До чего все это трогательно, я даже не умею передать. Читаешь – это, и чувствуешь себя гимназисткой на пятнадцатом году; у тебя длинная коса, но ты уже тайком по вечерам устраиваешь себе модную прическу, накладывая спереди и на затылок мамину волосяную труху; твои юбки почти уже длинныя, и на лифе часто приходится перешивать пуговицы; ты о чем-то догадываешься, чего-то ждешь, плачешь без причины и зачитываешься госпожею Марлит…

Впрочем, все это не к делу. Госпожею Марлит я зачитывался прежде, пока не было «Универсальной библиотеки» с желтыми книжечками по гривеннику. Теперь мне больше не нужна магистраль Одесса – Петербург с ея библютечным шкафом. На любой станции, дочитав роман Гамсуна в желтой обложке, могу бросить его под скамью и сходить в буфет за романом Генриха Мана в желтой обложке. Уселся, притулился поудобнее, читаешь и благословляешь прогресс, эту великую силу, которой главная заслуга не в простом накоплении культуры, а в удешевлении культуры, в изумительном ускорении, так сказать, культурнаго делопроизводства. Когда то нужно было добывать культуру с большими затратами времени, денег, энергии, а теперь достаточно хлопнуть в ладоши, как в арабской сказке: раз, два, три и готово. Например – кинематограф, театр миниатюр, «Универсальная библютека»; даже – иллюстрированная открытка. Мастерица может повесить у себя на стене снимок с Рафаэля, а мальчик на побегушках может, по крайней мере, четыре раза в месяц приобретать в полную собственность по томику Сельмы Лагерлеф. Возможно, конечно, что первая предпочтет чувствительную картинку с женихом, невестой и амурчиком посередине, а второй удовольствуется кровавым романом из копеечной газеты. Но уже это будет их вина. Нельзя же насильственно демократизировать культуру. Достаточно распахнуть всем двери: милости просим, вольному воля, спасенному рай!

Тем не менее, вынужден сознаться, что душа в человеке, повидимому, реакционная, и в ней часто копошатся реакционныя мысли. Начались они у меня с того, что я сделал странное наблюдение: литература «Универсальной библютеки» удивительно быстро забывается. С чего бы это? Кажется, подбор самый лучший, писатели настоящие, переводы сносные; когда читывал это самое или в этом роде в других изданиях, дорогих, на хорошей бумаге с широкими полями, то все так прочно и плотно оседало в голове… Отчего же теперь это вылетаетъ из головы почти так же быстро, какъ быстро влетело? В Бирзуле купил, в Казатине кончил, в Лунинце почти ничего уже не помнишь. Странно. Например – Гамсун.

Некоторыя вещи его я прочел в дорогих изданиях и помню каждое место. Но остальныя проглотил в вагоне из книжечек «Универсальной библютеки» – и, признаться, путаю, не всегда могу точно указать, что «Роза», а что «Бенони». И слышалъ ту же исповъдь отъ другихъ книжниковъ.

Должно быть, я и эти другие сами виноваты. Что нибудь у насъ да не такъ: или память переутомилась, или невнимательно читали, или такъ глубоко пропитаны буржуазностью, что душа органически не приемлетъ самаго прекраснаго содержания изъ дешеваго источника. Но все таки…

Не могу отдълаться отъ одного представления. Самъ не помню, гдъ это вычиталъ. В старину, до книгопечатания и в

первые века после изобрътения станка, в Европе от времени до времени устраивались книжныя ярмарки. Представляете себе эту картину? Длинные ряды подъ навесами, и на прилавках лежать книги. Не такие, какъ теперь, которыя можно въ карманъ унести, а фолианты въ два обхвата, тяжелые, переплетенные въ прочную кожу, съ застежками. За прилавками сидятъ важные издатели, богатые, богобоязненные господа въ мъховыхъ шапкахъ, сидятъ и ждутъ покупателей спокойно, съ сознаниемъ достоинства, съ отраднымъ ощущениемъ того, что выбрали себе въ торговле отрасль и выгодную, и въ то же время богоугодную. А тутъ же рядомъ съ издателемъ другой человъкъ, немного нервный, немного неряшливый, съ живыми глазами и быстрой ръчью. Это авторъ. Онъ тутъ при издатель вроде приказчика – помогаетъ продавать товаръ.

И вотъ является покупатель. Какой нибудь седой рыцарь изъ замка, бурно проводили молодость и желающий на склоне жизни направить свои мысли къ высшимъ задачамъ, а кстати и внушить подростающимъ дътямъ уважение къ благочестию и любомудрию. Рыцарь приехалъ въ тяжелой колымаге – старъ онъ уже для коня, путешествие дальнее, три дня пришлось трясти дворянския кости изъ родного замка на ярмарку! И онъ тутъ не одинъ – привезъ съ собой отца-капеллана, стараго друга семьи, чтобы помочь произвести выборъ осмотрительно и сообразно высокой цъли. Ходятъ они двое по рядамъ, присматриваются, прицениваются. Рыцарь щупаетъ толстую, шероховатую бумагу, постукиваетъ по переплету, надъваетъ очки и любуется раскрашенными виньетками заглавныхъ буквъ; о. капелланъ разспрашиваетъ о содержании, критикуетъ, авторъ заступается за свои идеи, изъ за сосъдняго прилавка вмъшивается въ споръ другой сочинитель, хуля товаръ перваго и расхваливая свой; а потомъ рыцарь и патеръ идутъ дальше. Времени у нихъ много, недълю просидятъ на ярмаркъ, чтобы ужъ выбрать самое что ни на есть премудрое. Семь разъ отмърь, одинъ разъ отръжь. Деньги придется платить не маленьюя: за цъну одного фолианта можно купить хорошаго коня, а рыцарю нуженъ не одинъ фолиантъ. По одному отделу благочестия понадобится томовъ пять, а еще дочери просили привезти имъ знаменитый романъ о печальномъ Тристане и исландской волшебнице Изольдъ Бълокурой, а сыновьямъ не мешало бы послушать про благороднаго паладина Роланда. Торопиться нельзя, тутъ нужна осторожность.

Вотъ прошла недъля, книги куплены, бережно упакованы въ сундукъ подъ колымагой, и рыцарь ъдетъ обратно. Теперь надо эти фолианты прочесть. Но ихъ то ужъ не прочтешь наскоро, между дъломъ, полулежа на кушеткъ! Нътъ, это происходитъ иначе. Въ воскресенье вечеромъ вся семья собирается въ библютекъ. Комната высокая, просторная, дубовая. Горятъ восковыя свечи, трещитъ высокий каминъ. Всъ собрались: тутъ и сама кастелянша, еще красивая дама съ жемчугами въ волосахъ, и три сына, и четыре дочки, и о. капелланъ, и сельский священникъ, и две приживалки, и заъзжий купецъ. Самъ рыцарь сидитъ зъ широкомъ кожаномъ креслъ; два старшихъ сына ставятъ передъ нимъ дубовую штуку вроде алтаря, потомъ вытаскиваютъ обоюдными уснлиями нужный фолиантъ и бережно, почтительно укрепляютъ его въ наклонномъ положении на подставке. Рыцарь надеваетъ очки, и начинается священнодействие. Въ рукахъ у него серебряная указка, въ видъ маленькой человъческой руки, и онъ медленно водить отъ слова къ слогу, и читаетъ истово, степенно, медленно. Да если бы и захотълъ читать быстръе – онъ не умеетъ. Чтение – искусство трудное, сложное, не то, что на конъ скакать, или головы рубить. Медленно читаетъ рыцарь строку за строкой, въ комнаге тихо, сыновья крутятъ что-то на верхней губъ, дочки затаили дыхание, кастелянша задумалась, о. капелланъ киваетъ головою, сельский священникь сидитъ съ открытымъ ртомъ, приживалки пригорюнились, и заъзжии купецъ, не понимая, но благоговеъя, старается подавить вкусную отрыжку…

Смешно сказать, но, когда я думаю о томъ времени, беретъ меня зависть къ этимъ самымъ авторамъ на ярмаркъ. Правда, жилось имъ по собачьему. Издатель бралъ автора къ себъ на домъ, заказывалалъ ему произведение на такую-то тему, поселялъ на чердаке, кормилъ объедками и строго следилъ, чтобы сочинитель не сбежалъ, или просто не загуляль въ кабаке со студентами. Ежели авторъ былъ очень строптивъ, а издатель суроваго нрава, то случалось и такъ, что послъдний колачи-валъ перваго, изъ собственныхъ рукъ или при помощи своей челяди; послъ экзекуции сочинителю разрешалось день полежать, а потомъ изволь садиться за работу. Иногда колотили сочинителя и посторония лица – дворянинъ за то, что узналъ себя въ пасквиле; или трактирщикъ за неоплаченное вино. Этому социальному положению соответствовала и личная психология литератора той эпохи. На ярмарке онъ ругалъ книгу сосъда и хвалилъ свою; внъ ярмарки, когда не было заказчика-издателя, который взялъ бы его къ себе на чердакъ, онъ попрошайничалъ или потешалъ молодыхъ дворянъ за тарелку говядины съ горохомъ, или просто высматривалъ, гдъ что плохо лежитъ. Собачья жизнь, что и говорить. Но не такова, далеко не такова была жизнь его рукописи, жизнь его книги!

Его рукопись подвигалась впередъ медленно, важно, серьезно. У него не стоялъ надъ головою мальчишка изъ типографии, ему не досаждалъ звонками по телефону редакторъ, торопя и понукая. Издатель понималъ, что скоро – не споро. Поторопишь его, а онъ напишетъ плохо, и книга не пойдетъ. Критиковъ тогда не было, рекламы не знали.

Книга могла имъть успъхъ только такимъ путемъ, что одинъ читатель, купивъ ее на ярмаркъ и одолъвъ, разсказывалъ о ней другому я третьему, а тъ, дождавшись следующей ярмарки, приобретали ее въ свою очередь. Успъхъ громоздкий, неторопливый, какъ нетороплива была вся тогдашняя жизнь. Оттого нельзя было торопить и сочинителя. Это теперь читатель «глотаетъ» книжку и не успъваетъ заметить, камя въ ней страницы набросаны наскоро, кое какъ. Но тогда читатель смаковалъ, взвешивалъ всякое слово, и нельзя было его обмануть. Издатель это зналъ и не гналъ сочинителя. Пусть рукопись подвигается небольшими шажками, добросовъстно, увъсисто, солидно. Время не медвъдь – въ лъсъ не уйдетъ.