CAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья
Шрифт:
Ужъ не какъ шовинистъ – просто какъ безстрастный читатель иногда книжекъ по истории, позволяю себъ усомниться, есть ли, былъ ли на свътъ другой городъ, до такой степени насыщенный надеждами и порывами столькихъ народностей. Нъчто внъшне подобное творится теперь въ Женевъ, но то – делегации, а не население. Въ Лондоне жили когда то, въ Парижъ теперь живутъ эмигранты, говорятъ по-своему и, быть можетъ, тоже мечтаютъ о мраморной доске въ будущемъ, если до тъхъ поръ не перестроится переулокъ: но и эмигранты эти не вливаются въ толщу населения, и Парижъ остается въ сторонъ. Нью-Йоркъ? Онъ своихъ инородцевъ не то что ассимилируетъ – фраза о плавильномъ котле пока только фраза, – но онъ обезличиваетъ. Главная же разница та, что все эти города раньше выстроились, руками одного народа, и только потомъ, много позже, стали приливать иностранцы, уже въ готовую национальную среду. Одессу, какъ вавилонскую башню, съ перваго камня строили всъ племена – то есть, какъ уже доложено выше, всъ (по-моему) истинно-великия племена истории; всъ ее
Оттого и получилась въ итоге та степень муниципальной гордости, коей только слабымъ, далеко не крайнимъ образцомъ является настоящй очеркъ.
Я еще изъ умъренныхъ. Слово «приъзжий», кажется, уже проскользнувшее на этихъ страницахъ – надо было послушать, съ какой интонацией произносили его когда то иные изъ моихъ земляковъ… «Надуть? меня? что я, приъзжий?» Непереводимо; или надо сложить вмъсте понятия «провинциалъ», «троглодитъ», «низшая раса» – только тогда получится нъчто подобное этому эпитету, которымъ отстранялся куда-то за межу цивилизации, безъ различия, человъкъ изъ Херсона или человъкъ изъ Петербурга.
…Только то грустно, что всего этого уже нътъ, и Одесса давно ужъ не такая. Давно, еще задолго до нынешнего мора и глада и труса, стало меркнуть и съръть то великолъпие многоцвътности – высокая прерогатива радуги, бриллианта, империй. Александрия съвера постепенно превращалась въ южную Калугу; а теперь, говорятъ, совсъмъ и нътъ больше на томъ мъстъ никакого города – тракторомъ, отъ Куликова поля до Ланжерона, проволокли борону, а комья потомъ посыпали солью. Жаль…
МОЕ ЗАХОЛУСТЬЕ
Мечту моего поколъния можно охватить однимъ словомъ: покой! Именно потому, что жизнь его не знала покоя, что въкъ его оказался векомъ безпримърныхъ катастрофъ и потрясающихъ новшествъ, что грядущие годы скажутъ нъкогда, вздыхая; «какъ занятно было жить въ первой трети двадцатаго столътия!» – именно потому намъ давно уже надоела эта безконечная толкучка, и мечту нашу можно выразить въ одномъ словъ: покой. Еще точнъе: захолустный покой, уъздная тишь. Я, по крайней меръ, еще со временъ незапамятныхъ рвался душою въ уъздную тишь. И – свершилось. Разъ въ жизни, единственный разъ, смилостивился Господь и порадовалъ усталаго раба. Я живу теперь въ милой заштатной дыръ, такой тихой, такой далекой отъ тревогъ мира сего, что классическия Тетюши, Тмутаракань, Царевококшайскъ, Бевлая Церковь или Валегоцулово, по сравнению съ этой заводью спокойствия, рисуются воображению вродъ Содома и Гоморры въ самый разгаръ ихъ веселой цивилизации.
Большое въ этомъ облегчение для истасканной души прирожденнаго столичанина. Въ моемъ родномъ городъ всякий закоулокъ быта былъ почему то и какъ то связанъ съ дълами и вопросами всемирнаго размаха. Маклера на бирже только о томъ и говорили, быть или не быть войнъ между Парагваемъ и Уругваемъ, и чъмъ кончится переворотъ въ Персии: отъ этого какъ-то и почему-то зависели судьбы и цъны хлъбнаго рынка. Картежники за зеленымъ столомъ, обдумывая ходъ, беседовали о Лихунчанге и Жоресе. Вся жизнь была, какъ итальянский супъ минестроне, черезчуръ густой и переперченный. Зато теперь – какое раздолье! У насъ на деревнъ говорятъ о погодъ, болъзни соседа, о дочке другого соседа, которая опять провалилась на экзаменахъ; о лавкъ на углу, что перешла въ новыя руки. Газеты у насъ въ большомъ спросъ, но это другия газеты: о новой линии трамвая – два столбца, а о пренияхъ въ палатъ – шесть строчекъ, и никто даже не знаетъ, на которой оне страницъ; а статей и совсъмъ нътъ. Мъстечко, мъстечко Забытаго уъзда Невъдомой губернш, а зовется Парижъ.
Одну правду о Париже слыхалъ, въроятно, и далекий читатель: что истинный Парижъ, который для парижанъ, ничего общаго не имъетъ съ Парижемъ мировымъ, который для приъзжихъ. Зналъ объ этомъ и я; но, какъ теперь вижу, никогда по-настоящему не представлялъ себъ, до чего тутъ огромна пропасть между действительностыо и репутацией. Нужно тутъ обжиться, чтобы въ это вникнуть какъ слъдуетъ – постигнуть все планетарное различие между вашимъ Парижемъ и моимъ.
Одно, впрочемъ, вы подметите съ перваго дня, если только умъете подмъчать вещи собственными глазами: Парижъ – самый кое-какъ одътый городъ на свете. Люди спросятъ недоверчиво: какъ такъ? это вы о всемирной столице моды такъ выражаетесь? – Именно. И эта черта намъ, истиннымъ парижанамъ, даже особенно любезна. И глаза, и душа отдыхаютъ на этой мешковатой, затрапезной небрежности здъшнихъ одеждъ, когда вернешься сюда, напримъръ, изъ Берлина. Вчера я гулялъ по Курфюрстендаму: просторъ, красота, чистота, улица подобна столу, убранному для вънчальнаго пира, и все господа и все дамы на тротуарахъ, все безъ исключешя одъты свадебными гостями. На каждомъ господине выглаженные штаны; пальто въ талию; галстукъ и носки родственнаго оттенка; на башмакахъ сияние; шляпа новорожденная; на каждой даме надъто все то немногое, что нынъ полагается и чему я не знаю точно именъ, но все надъто и все обворожительно; не берусь описать не только потому, что не овладълъ терминолопей, но и потому, что сразу обвороженъ и ужъ ничего разобрать не могу. То было вчера; сегодня я опять въ Париже и прохожу по большимъ бульварамъ. Никакого сравнения! Даже дамы, девять изъ каждаго встръчнаго десятка, словно оделись наскоро и какъ попало, и чаще всего по прошлогоднему; а десятая, исключение,
– А почему нельзя? Что я – французъ?
Но болыше бульвары, собственно, не мое дъло.
Мы, парижане, живемъ не на большихъ бульварахъ. Вообще никто, кроме наивнаго туриста, не скажетъ: «я живу въ Париже». Истинный здешний обыватель, парижанинъ милостию божией, какъ я, живетъ въ quarter. Причемъ «картье» не есть нъкое административное дъление. Картье есть бытовое понятие; почти отвлеченная идея, но въ то же время и великая реальность. Проживъ полгода въ своемъ картье, вы вдругь начинаете соображать, что незамътно стали гражданиномъ и патрютомъ строго обособленной общины. Сразу этого не заметишь. На улицъ и въ лавке все съ вами обходятся вежливо, но ничуть не сердечно или фамильярно. И вдругь настаетъ день, когда аптекарь всматривается въ васъ, улыбается и говорить: «Обычно мы продаемъ ножики для бритвы безъ полной уверенности, что они не подержаные, но Monsieur est du quartier – я вамъ дамъ ужъ безусловно девственную дюжину". Это, конечно, неправда: какъ известно каждому безбородому, неподержаныхъ ножиковъ для бритвы давно на свете нътъ; но добрососедское намърение приятно. Черезъ несколько дней жена вамъ разсказываетъ, что ее въ булочной спросили, отдохнулъ ли мосье (это вы) отъ последней поъздки своей заграницу; кстати и поздравили съ днемъ рождения дочери, отпразднованнымъ третьяго дня. Затъмъ оказывается, что въ кафе, гдъ вы покупаете папиросы, дамъ за стойкой въдомо, въ какомъ банке вы служите; или, если вы – общественный деятель, то она читала, какъ васъ выбранили въ листкъ, самое существование коего было для васъ до ея негодующаго сообщения тайной. Такъ идетъ оно дальше и дальше, пока вы незаметно втягиваетесь, вживаетесь въ ощущете, что вы ужъ не просто квартиронаниматель въ доме номеръ такой-то по улице этакой, а органически кусокъ сплоченной бытовой среды, которая гордится вашими успехами и обижается за вашу обиду.
Знакомый профессоръ-санскритологъ разсказалъ мнъ такой случай:
– Есть у меня тутъ сосъдъ и приятель; онъ тоже читаетъ лекщи въ Сорбонне, и тоже по языковъдънию, только у него языкъ еще более чудной и необычный, чъмъ даже мой санскритъ. На всю Францию три такихъ кафедры. Въ прошломъ году онъ издалъ трудъ по истории этого языка: одно изъ тъхъ произведений, что печатаются въ количестве трехсотъ экземпляровъ, а изъ нихъ двъсти пять-десятъ будутъ посланы безплатно другимъ филологамъ. Но живетъ онъ въ переулке, а на углу переулка есть лавочка, величиною съ дифференциалъ, и продаются тамъ разныя домашния вещицы – иголки, открытки съ картинками для горничныхъ, газеты. Идетъ мой приятель мимо этого универсальнаго магазина и вдругъ видитъ: выставлена его книга, а на ней бумажка, а на бумажкъ начертано корявымъ почеркомъ: «авторъ живетъ въ нашемъ картье».
Не скажу, чтобы все это было всегда удобно. Недалеко отъ насъ жила беженская семья, мужъ съ женой, люди молодые и интеллигентные. Какъ-то весною должна была къ нимъ прибыть на жительство барышня, кузина жены; но женъ пришлось уехать по деламъ еще до приъзда барышни, такъ что она поручила мужу принять кузину и устроить въ отведенной для нея комнатъ. Привыкши къ российскимъ порядкамъ, они не расчитали эффекта, какой получится въ «картье». Эффектъ получился грустный; но не просто былъ это взрывъ мещанской добродетели, а гораздо сложнее. Картье бы и глазомъ не моргнуло, если бы къ одинокому мужчинъ приъхала невънчанная съ нимъ симпатия. Но тутъ они ръшили, что мужъ обиделъ жену – даму, которой они уже больше года продавали съестные припасы, вынимали пятна изъ пальто, кланялись на улицъ, даровали право гражданства! Оффициально, однако, никакихъ послъдствей сразу не последовало: картье затаило гнеъ и ждало возвращения оскорбленной супруги, по-видимому расчитывая, что она расправится, изломаетъ о кого слъдуетъ зонтикъ, подыметъ вопросъ о разводъ… Дама вернулась; консьержки и лавочники встретили ее, какъ родную, со сдержаннымъ, безмолвно-красноръчивымъ сочувствиемъ къ жертвъ вопиющаго надругательства. Но на слъдующй вечеръ она пошла съ кузиной и мужемъ въ кинематографъ. Этого картье не вынесъ. Поденщица подала въ отставку; консьержка стала холодна (а это въ Парижъ большая трагед!я); булочникъ, завертывая аршинную булку, смотрелъ въ сторону – короче, имъ всъмъ троимъ пришлось съъхать и поселиться за три угла дальше на западъ.
И все же… Неловко сознаться, но сознаюсь, Я всегда считалъ себя человъкомъ непреклонной самоуверенности, которому нипочемъ общественное мнъние. Но съ тъхъ поръ, какъ восчувствовалъ себя членомъ нашего картье, не могу не признать, что въ панцыръ этой неподатливости появилась трещина. Только одна, но трещина. Я… я дорожу общественнымъ мнъниемъ картье. Въ первый разъ я это замътилъ, когда колбасница мнъ сказала:
– Вы остались безъ прислуги? Скоро найдете новую. У вашего дома хорошая слава въ картье.