Цельное чувство
Шрифт:
Образ Дункан удостоился поэтического воплощения, однако чаще в жанре эпиграммы. Известный журналист, возглавлявший петербургский отдел одной из самых влиятельных российских газет — «Русское слово», — А.В. Руманов, пародируя Пушкина, сочинил такую эпиграмму на Дункан:
Ногами легкими, как сон, Ногами, чуждыми кальсон, Молясь за грешный мир, Дункан Танцует девственный канкан [129] . <129
РГАЛИ. Ф. 1694. Оп. 2. Ед. хр. 5. Л. 16.
Другая эпиграмма на выступления «босоножки», под названием «Маленький диалог», принадлежала Тэффи:
— Мисс Дункан! К чему босячить, Раз придумано трико? Голой пяткой130
Биржевые ведомости. 1904. № 657. 19 декабря. С. 2.
Не сохранилось никаких свидетельств, присутствовал ли Цетлин на выступлениях Дункан, однако, судя по всему, он хорошо был знаком с ее искусством, в противном случае вряд ли его поэма оказалась бы пронизанной столь интимной связью («Какая-то таинственная связь / Во мне возникла…») между судьбой еврейского мальчика и экстатическим танцем «босоножки», который служит своего рода поэтическим символом этой судьбы.
Как набожный еврей ~ Саббат встретить — Семисвечник (meno— rah — досл.: светильник, иврит) — золотой семиствольный светильник (семисвечник), один из сакральных символов иудаизма и еврейский атрибутов. По еврейской традиции, принято встречать субботу (саббат, шабат), которая наступает накануне вечером, зажиганием свечей (обычно это делает хозяйка дома, но в ее отсутствии — мужчина), ср. стихотворение Амари-Цетлина «Семисвечник», которое печатается в разделе «Стихи, не вошедшие в опубликованные сборники». Малхамовэс (малхамовес) — ангел смерти (ашкеназский иврит) — распространенное в еврейской среде определение, несущее в себе обычно негативно— ругательный смысл, ср., напр., стихотворение И. Сельвинского «Мотькэ-малхамовес» (1923), главным героем которого является одесский вор. Большое шэминэсрэ — искаженное: шмонеэсре — одна их основных ежедневных молитв евреев (иначе: «амида» от слова «ляамод» — «стоять»; молитва произносится стоя); является основной молитвой каждой из читаемых в течение дня трех обязательных служб («большое шмонеэсре»); первоначально состояла из 18 благословений (отсюда ее название, означающее «восемнадцать»), позднее добавилось еще одно; молитва читается про себя (при коллективном молении повторяется вслух лицом, ведущим службу); нередко упоминается в произведениях писателей-евреев: см., напр., финал драмы В. Жаботинского «Чужбина» (1908), рассказ М. Слонимского «Дикий» (1921), поэму М. Ройзмана «Кол Нидрей» (1923), колоритную картину того, что во время этой молитвы еврею нельзя шевелиться, рисует Ш. Аш в повести «Городок» (1907). Маца (в русской традиции: опреснок) — лепешка из теста, не прошедшего ферментацию; единственный вид хлеба, разрешенный к употреблению в течение еврейской пасхальной недели. И мальчик нараспев ~ эта ночь — По обычаю, во время пасхального седера (вечерней трапезы) самый младший из детей спрашивает отца или кого-то из старших: «Ма ништана а-лайла а-зе?» (Чем эта ночь отличается от других ночей, т. е. почему она так знаменита?), и получает ответ, что в эту ночь евреи вышли из египетского плена.
Глухие слова (1916)
Третий сборник стихов Амари-Цетлина «Глухие слова (Стихи 1912–1913 г.)» вышел в 1916 г., но не в Париже, где в это время жил Цетлин, а в Москве (в товариществе скоропечатников А.А. Левенсон). Книгу выпустило частное издательство «Зерна», принадлежавшее самому Цетлину [131] , который в данном случае выступил издателем своих собственных стихов.
Сборник «Глухие слова» посвящен Марии Самойловне Цетлин [132] .
131
Об издательстве «Зерна» см. в послесловии.
132
В экземпляре библиотеки Цетлиных, хранящемся в Национальной библиотеке Израиля (Иерусалим), на книге имеется авторская надпись и расшифровка, сделанная рукой М.С. Цетлин: «М<илой> М<аше> с б<ольшой> л<юбовью> б<есконечно> п<реданный> ей М<иша>. 28 мая 1916».
Новая книга стихов Амари-Цетлина была встречена критикой в целом менее сочувственно, нежели предыдущая. Правда, вполне ободряюще прозвучал отзыв Ю. Айхенвальда в «Литературных набросках», в котором говорилось:
<…> Особый тембр в книжке Амари, и автор метко назвал ее «Глухими словами». Не может быть звонкой элегии, а подлинная элегичность отличает эти строки, заражающие своим лиризмом. В них рассказана душа (это не часто бывает в современной поэзии), — душа, вероятно, уже не молодая, и лег на нее свет вечерний, и недаром в переводных стихотворениях откликается она меланхолику Гельдерлину. Амари — не вполне, не совсем поэт; он знает это, он чувствует «боль невоплощения», — но и «коснувшись едва», все-таки оставило на его устах «волненье вдохновенья» несколько мелодичных и грустных слов, и он сумел их красиво произнести. Он — скиталец, может быть, невольный, эмигрант; ему неуютно в мире, «на твердой и земной земле», и нет пристанища для скитальцев «по холодным вокзалам вселенной». Обрывается уже «лет бесцветная нить» и «унылый, бескрылый дух мой никнет к земле, ищет твердой опоры, ищет темной поры… чтобы жить, чтобы плакать, чтоб иметь свой ночлег и в осеннюю слякоть, и в слепительный снег». Тяжелы воспоминания непоправимых ошибок; но все дальше уходит прошлое и никогда не придет будущее; все темнее и полноводнее струятся реки забвенья, и «вот когда и меня унесут эти воды, не будет свиданья, не будет бессмертья, не будет свободы». «Жизнь — скучные стихи, твердимые без чувства наизусть», и сердце хочет, но не умеет молитвы: «О, сердец и душ рыбарь, ты ж когда расставишь сети? Затрепещутся ль как встарь, божьи рыбки, — видишь эти истомленные сердца?» Усталую, безрадостную, нетворческую душу тянет, однако, на родину, под «неяркое русское небо», домой, домой; и хочется увидеть московский монастырь, где схоронен во многом родственный автору Чехов, так повлиявший на него «хрустальной музыкой чеховских слов», — не о нем ли художественно говорит Амари: «Как исследил сердца людские, ты, нежный, тихий человек, всепроникавшим взором Вия, не подымая грустных век?» И соответственной смертью завершится печальная повесть жизни:
Не знаю, как она придет, В ночной ли тьме, в дневном ли блеске; Не с легким ветром ли впорхнет. Чуть шевельнувши занавески; От книги глаз не подыму, Ее почуя за спиною, Но вздрогну, вспомню и пойму И медленно сухой рукою Глаза усталые закрою…«Глухие слова» Амари, такие искренние, такие скорбные, такие струнные, достойны войти и своей нотой в элегическую музыку нашей лирики, в меланхолию русской поэзии [133] …
133
Речь. 1916. № 112. 25 апреля. С. 2.
Однако на фоне революционного подъема и мажора первого сборника Амари «Глухие слова» воспринимались как явление упадническое как по настроению, так и по содержанию. Именно этот — сравнительный — взгляд превалировал в отзыве другого рецензента, Г. Вяткина, который находил в новой книжке отступление от творческих позиций, занятых автором в его первом сборнике:
Поэт, пишущий под псевдонимом Амари, начал свою литературную карьеру в бурный период 1904–1905 гг., начал, нужно сказать, блестяще. Стихи его, преимущественно гражданские, отличались экспрессией, дышали силой и гневом и не однажды с успехом читались с эстрады.
Прошел общественный подъем — завяла и муза Амари. Говорю: «завяла», потому что не хотелось бы сказать: «умерла». Последняя книга его так и называется — «Глухие слова». Автор сознает свою тяжкую усталость, свое творческое бессилие. Все стихи этой книги овеяны тоской, унынием, это отразилось и на их форме — расплывчатой, неуверенной. Есть, однако, в этой печальной, искренней книге одна прекрасная обнадеживающая строфа, которой я и закончу свою заметку:
Говорить придет еще время: Нужно только слушать, таясь, Прорастает ли светлое семя, И носить, как женщинам бремя, С чем-то тайным темную связь [134] .134
Ежемесячный журнал. 1916. № 7/8. С. 358.
Примерно о том же шла речь в неопубликованной рецензии К. Липскерова:
Амари <…> сам ясно сознает свое «чахнущее искусство», и несколько примиряет с его книгой то, что к его постоянным жалобам на скуку, на свое равнодушье, на отсутствие «творческой боли» вполне подходит форма его стиха, беспомощная, может быть, преднамеренно [135] .
«Ты радость вешняя, ты цвет и прелесть мира…» С. 8. МД: 106 Мария Аркадьевна Беневская (1882–1942), член Боевой организации Верующая христианка, состояла в переписке с Л.Н. Толстым. В первом браке была замужем за «боевиком» Б. Моисеенко. По всей видимости, ее имел в виду А. Ремизов, когда, замечая, что «в каждом городе в своем кругу есть своя “первая красавица”», писал, что в Петербурге в 1905 г. это были Тумаркина и Беневская (Ремизов А. Встречи: Петербургский буерак. Paris: LEV, 1981. С. 16). Входила в группу террористов, занимавшихся подготовкой взрывчатых веществ и разрывных снарядов, которой руководил Л.И. Зильберберг, выданный Азефом и 16 июля 1907 г. повешенный под именем Владимира Штифаря. 15 апреля 1906 г. при подготовке бомбы взорвался запал, и Беневская лишилась кисти левой руки и нескольких пальцев на правой. Похоже, что стихотворение Цетлина связано с этим трагическим происшествием.
135
РГАЛИ. Ф. 1737. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 9.
«В утро туманное и раннее…» С. 10. В МД: 37 стихотворение представлено в переработанном виде:
В тяжкой скуке ожидая. На темном и сыром вокзале. Без раздраженья, без страданья В холодной мгле, в унылом зале Слова прощенья и прощанья Вы сухо, как урок, сказали: «Что это и мое желанье И что иначе не могли Вы»… Не Вас я слушал (знал все ранее!) Но где-то болью расставанья Свистящие локомотивы.