Целующиеся с куклой
Шрифт:
И вот, приехали молодожёны со своей свадьбы домой на такси. Сначала на кухне посидели, потом на диване. Поговорили о насущном, так, для блезиру, партийный подарок из упаковки выудили и водрузили на телевизор. Каковой заодно посмотрели, но невнимательно. И стали незаметно друг для друга, исподволь раздеваться. А когда разделись до основания, новоиспечённая жена обняла Лёву за талию и сказала:
— Ну, голубь ты мой?!
А Лёва сказал ей из объятий:
— Я не голубь, я Адлер.
— В смысле? — сказала жена.
— В смысле, фамилия моя Адлер. Орёл, значит, в переводе. Ты паспорт мой что, не читала?
— Читала. Но я думала, Адлер — это южный город с аэропортом, а не фамилия.
В общем, она была приятно удивлена. Уточнив только на всякий случай:
— Орёл
— В переводе с языка Энгельса и Гёте, и братiв Клiчко. С немецкого, одним словом.
— Так ты немец? — восхитилась жена. И настолько искренне восхитилась, как будто живого немца никогда не видела.
— Да какой я к чёрту немец! — сказал Лёва. — Россиянин я коренной национальности, друг, можно сказать, степей. А фамилия есть обыкновенный атавизм, доставшийся мне от прадедов и дедов.
Объяснял всё это Лёва своей жене, а сам — пока она мучительно вспоминала, что такое атавизм — ставил невзначай на проигрыватель пластинку.
И грянул в спальне (проигрыватель в спальне стоял, так как жил Лёва в однокомнатной квартире) «Радецкий марш». И Лёва с женой, как по команде, полезли наперегонки под одеяло. Но очень скоро жена попросила:
— Поставь что-нибудь другое. Из музыки.
Лёва стоически вылез из-под одеяла, прошлёпал к проигрывателю и сменил пластинку. На «Шутку» Баха. Так как к «Шутке» Баха питал особую склонность и любил её больше, чем всю классическую музыку великих композиторов вместе взятую. Хотя и её любил. Одинокие мужчины, они часто классическую музыку по вечерам любят. Так же, как и одинокие женщины.
К сожалению, замена новобрачную не удовлетворила. Она повертелась и так и эдак, вылезла из-под одеяла сама и, порывшись в тумбочке, выбрала всемирно известное произведение Равеля «Болеро». Послушала с минуту босиком. Сказала «это уже лучше» и вернулась под одеяло, на заранее подготовленную позицию.
«Да, разные мы с нею люди, — подумал Лёва. — Существенно разные. И не сказалось бы это, — подумал, — как-нибудь косвенно или прямо — на нашей семейной жизни». И ещё одно успел он подумать. Что жить с женщиной, какой бы она ни была, всё же приятнее, чем с товарищами по партии.
Это была самая последняя мысль Лёвы. Не в жизни, а в эту тёмную ночь. Потому что в эту ночь было Лёве не до мыслей. И беспробудно уснуть ему удалось лишь незадолго до наступления утра.
Зато уснув, спал Лёва спокойно, без сучка без задоринки, и жена его тоже спала на спине тихо, чуть дыша. В то время как река с шумом несла свои воды из ночи в море, птицы в садах кричали, как сумасшедшие, и близкий рассвет над холмом прикидывался извержением вулкана.
Потомственный помещик
27-му июля — дню независимости Немятовки —
посвящается
Немятовка — село большое и огромное. Выйдешь в поле, глянешь в степь… Бо-ольшое село! Из одного двора состоит. Но такого большого, что любой королевский двор сдуру позавидовать может. Да оно и не в размерах дело. Дело в том, кто в этом дворе живёт и, можно сказать, здравствует — пропади он пропадом. А живёт в нём, конечно, помещик потомственный. В том смысле потомственный, что сначала он был никем, а потом стал всем. И в первую очередь, помещиком. И фамилия ему, конечно, Немятый. Хотя на вид этого и не скажешь. Потому что он и не живёт здесь, а только наездами случается, чтобы день ангела своего ударным трудом отпраздновать да дворню крепостную погонять и приструнить. В смысле, трахнуть по-отечески. Ну, чтоб знала она своё место под солнцем палящим. И ещё, чтоб покрасить, он сюда приезжает. У него, у помещика, мания такая и дело всей его жизни — красить. И не что попало и всё подряд красить, а заборы. Любит он это дело до одури и самозабвения — своими руками цвет заборам придавать. Бывало, пока все заборы в Немятовке не перекрасит в два слоя, не успокоится. А перекрасит, заставит дворню новых заборов понастроить и опять их красит. Ну, или в крайнем случае, покрашенные
А живёт помещик Немятый, как все нормальные помещики, в городе, в каменном доме. С балкона дома того закат видать каждый почти что вечер, а также завод имени Карла и Либкнехта.
Но завод тут ни при чём. И город ни при чём. Тем более что завод принадлежит олигархам, а город вообще — дрянь. Речь у нас не о городе, а о селе. Немятовке.
Раньше-то село это называлось, конечно, Котовка. В честь кота Немятого. Но потом население проявило инициативу село переименовать, вернув ему исконно историческое название. То есть историческое, не историческое — это неизвестно. Кто эту историю знает и читал? Тут другое. Население, оно же глупое. Хотело, как водится, к помещику свому подлизаться, лизнуть ему, проще говоря, соответствующий фасад фигуры. Думало, может, переименуем Котовку в Немятовку, он нас любить станет пуще, приезжать станет реже, а главное, не будет заставлять всех от мала до велика вместе с собой заборы красить километрами. А то же надоело населению строить заборы в степи, да их красить. По Немятовской прихоти в любое время дня и ночи.
В общем, выбрали время, когда Немятый в городе своём насморк лечил аллергический, задумались всем миром и додумались: пошли к коту Немятовскому делегацией, поклонились, говорят:
— Ты как, кот, не против переименования?
Кот говорит:
— А мне по фигу. Кошек штук пять для меня поймайте, чтоб я тут не скучал, и всё.
— Значит, — делегация говорит, — ты за. А насчёт кошек не сумлевайся. Кошек мы тебе обеспечим в ассортименте от каждого двора.
На том и порешили. И сделали Немятому таким образом всем миром приятное.
Вот он приезжает как-то после всей этой катавасии в Котовку, смотрит, а Котовки нету. И на её месте Немятовка какая-то высится под соломенной крышей. Сначала подумал Немятый, что, может, он не туда попал, а потом присмотрелся — туда. Когда же понял всё Немятый своим умом, хорошо ему стало на душе и прекрасно. И согнал он население с детьми малыми и скотиной ихнею в центр села, «молодцы, — сказал, — блядь-население, хвалю». И ещё сказал:
— Ну, теперь мы тута заборов накрасим на века. Так что — все на строительство заборов под покраску!
Вздохнуло население с грустью на выдохе, почесало в затылке и за ухом и подумало про себя неслышно: «Эка вот, — подумало, — поди ж ты. Как оно всё наоборот обернулось. К Немятому передом, а к нам задом. Да нам, — подумало, — не привыкать». Одна беда — где в степи досок на заборы эти брать бесконечные? Негде. Но Немятый, он тоже не лыком шит и не пальцем делан. В том смысле, что Немятому палец в рот не клади — отъест по плечо. Он в городе собрал всех своих учеников и соратников, и продолжателей рода заборокрасильщиков, накупил с ними досок видимо-невидимо и отправил их в Немятовку малой скоростью — автобусом, значит, Икарус рейсового предназначения. Еле автобус доехал. С грузом. Немятовцы доски успешно выгрузили — а куда б они, твари, делись, — в штабеля сложили и приступили к заборостроительству. Часть досок, по доброй народной традиции, украли на всякие хозяйственные нужды, а из оставшихся таких заборов понастроили — любо дорого. Всю степь ими перегородили как с севера на восток, так и с запада на юг. А Немятый — с их помощью — заборы всеми цветами радуги выкрасил. Так что видны они от самого синего моря, и все народы, народности и нацменьшинства вплоть до лиц самой кавказской национальности — знают ныне величие помещика Немятого. И не только знают, но и чтят как положено: плывут по степи пароходы — слава Немятому! Летят по реке самолёты — ура Немятому. Правда, пионеры, сволочи, как мимо заборов Немятовских пройдут, так обязательно слово неприличное гвоздём на них нацарапают. Вместо положенного салюта. Но все остальные — чтят. И даже, несмотря на Немятого, его любят. Любят — и всё тут, по гроб жизни. Потому что ничего с любовью к Немятому не поделаешь и никак против неё не попрёшь. Не зря же в нашем мудром народе-труженике исстари говорят: «Ай лав ю, — говорят, — страшней поноса».