Целый осколок
Шрифт:
— Ого, Бруно! Да ты просто поэт!
— Можно и бард и маэстро поэм в одном лице, милорд. Все как будет угодно вашему сиятельству.
Леонардо коротко пробарабанил кончиками пальцев по столешнице, резко сжал кулак:
— Развеяться, говоришь. Пострелять? Из моих лучших во всей империи револьверов? Симпатичная служанка? Вкусный жаренный поросенок? А почему бы и нет, Бруно? Почему бы и нет?
Он задумчиво сделал глубокий глоток из толстостенного стеклянного бокала. Поморщился. Фу, пить отличное виннское из вульгарного стеклянного бокала! Не из хрустального, на тончайшей ножке, тонкостенного фужера! Какой стыд! Чуть свел брови к переносице, прикидывая и просчитывая.
— Хорошо, Бруно! Развеемся! Готовь лошадей и оружие, но не с рассвета, а к
Леонардо с ненавистью покосился на правую стопку протоколов — работы тут до первых звезд, раньше он точно не закончит. Поэтому, отдохнуть ему крайне необходимо!
Глава 2
О конных прогулках, холодном снеге, дестрезе, о мерах безопасности при стрельбе из револьверов и неожиданной встречи на тракте.
Когда уже преодолели утреннею толчею у ворот и вынеслись рысью на пустой участок главного тракта, Леонардо вдруг резко натянул поводья, осаживая своего скакуна. Гнедой жеребец, носящий гордое имя Инвиктус, Неодолимы, злющий и с отвратительным характером, затанцевал, пошел боком. Злобно загрыз удила с возмущенным храпом и недовольным взвизгиванием, но сильный хлопок ладонью между его ушей усмирил начинающийся бунт.
Леонардо развернулся в седле, вскинул ладонь к глазам, прикрывая их от яркого света утреннего солнца. Тогда, две недели назад, они въехали в город ночью и в свете коптящих факелов и редких масляных светильников он почти ничего и не разглядел.
А на город стоило посмотреть, город Нуэлл был невероятно красив. Аккуратен высокими стенами из белого камня, строен тонкими линиями надвратной и угловых башен, пышен широким барбаканом, с толстым самодовольным бруствером наверху, скалящегося острыми зубцами и горд острыми шпилями башен и кампанил. Здания соборов, ратуши и дворца Наместника возвышались над угрюмо-тяжеловесными стенами города, упрямо пытаясь взлететь в невероятно чистое весеннее небо, плавясь яркой киноварью черепиц крыш-крыльев, искрились бесценными бриллиантами стекол узких стрельчатых окон, остужая теплый весенний воздух холодом мраморной облицовки стен. А блистающие под солнечными лучами жестяные флюгера в виде рыцарей и сказочных существ хранили покой города вместе с грозными львиными мордами сливных желобов домов.
И еще город Нуэллл был очень зеленым и ярким. Цветущим. Не сейчас, разумеется, в самом начале весны, а на пике лета. Сочен зеленью стройных кипарисов — и как они только растут в таком холоде? — кипенно бел невесомым пухом тополей, робко-нежен редкостью изумрудных пихт в аллеях.
Город был ярок и одновременно темен кустарниками, кустами, бесчисленными цветочными клумбами и мириадами горшков со цветами, что стояли у дверей в дома добрых горожан. Гроздьями свисали на грубо откованных цепях и веревках. Теснились разноцветной толпой на подоконниках. Гордо, а где-то и высокомерно, возвышались на опорных столбах ворот и даже, по-простому, до хамской наглости, разваливались на брусчатке мостовой. Везде и всюду. И когда всадник, держащий поперек седла мерный шест, проезжал по улицам города, то его сопровождал грохот разбиваемых горшков и густой запах сырой земли. А возмущенным и недовольным горожанам стража тыкала в надпись на соборах и ратуше: «Diz ist die masze des uberhanges» — «Вот мера, допускающая навесы или выступы». Те же кто был без ума и наглел и упрямился, платили штраф городскому совету. А особо крикливые да и не очень умные, помимо штрафа подвергались порке плетью или вымоченными розгами в зависимости от настроения фогта-покровителя — договорного градоправителя. И жаловаться на городском вече — placitum legitimum — на причиненные обиды и ущерб мошне смысла не было. Вот таков городской закон непреклонно и неумолимо исполняемый бургомистром и ратманами. Наместник Императора же в сии мелкие дрязги не вмешивался.
Славный, славный город Нуэлл, жемчужина Фаттонской провинции, роскошный цветок в триумфальном венке Фаттонского герцогов!
И,
Откуда он все это знает? Читал, слушал рассказы путешественников посетивших сей город, рассматривал картины, наброски, зарисовки. Некоторые были весьма неплохи — сочные и яркие, выпуклые богатыми мазками масляной краски, но все же выполненные рукой ремесленника сердце они не трогали.
Да, летом тут невероятно красиво. А пока, ранней весной, когда снег еще почти повсюду лежал душным толстым одеялом, город Нуэлл строжился, словно любящий дед на шалости внука. Мрачнел проемами редких и ныне бесполезных машикулей на стенах, бездонной тьмой бойниц и тихо лязгал холодным железом опускающейся решетки в своде портала ворот.
Кстати, все городские ворота имели тут цветочные названия — Врата Розы и Гвоздики, Пиона, Тюльпана. А городской причал на берегу реки Нуэллы, безо всякого стеснения именовался причалом Цветущего Шиповника. Улицы же были Зелеными, Цветочными, Распускающимися и прочими и прочими изысками буйной фантазии жителей на тему флористики. И никак не Булочными, Кожевенными, Рыцарскими, улитарными и скучными названиями как в других городах, чем весьма гордились местные жители. И за эту невместную им гордость, горожане Нуэлла часто были биты соседями при случайной встрече в придорожных трактирах и имели на себе обидное прозвище «цветочников». Некоторые же храбрецы или безумцы сокращали данное прозвище до «цветочков» и тогда эти стычки редко обходились без крови. А то и пара или тройка трупов с расколотыми черепами или проткнутыми брюхами образовывалась. Добрые и богобоязненные горожане Нуэлла не были совсем уж жалкими и трусливыми, как о них поносили злые языки.
— Милорд?
— Не мешай, Бруно!
Леонардо перебросил левую ногу через луку седла, уложил на колено раскрытый планшет, занес над закрепленным тонкими ремешками листом бумаги стилус. Инвиктус стоял как вкопанный, не тропил землю копытами, даже не вел боками и головой не мотал, лишь изредка мелко вздрагивал, раздувал ноздри и косил выкаченным лиловым глазом на замершего всадника. Чудной выучки жеребец!
Линия, штрих, волнистая дуга, острые углы ломанных линий. Сброшенная, не глядя куда, перчатка — подберут! — большой палец стремительно растирает в пятно жирную угольно-черную линию…. Еще штрихи, еще линии… Наконец, невесомо летающая над листом рука постепенно остановилась, замерла расслаблено.
Леонардо отнес рисунок от глаз, насколько позволяла длина ремня планшетки. Неплохо, неплохо…. Вот тут чуть поправить, тут стереть… И город Нуэлл заживет на листе бумаги своей новой жизнью, жизнью запечатленного мгновения.
Планшет развернулся лицевой стороной к Бруно. Франсуаз и Пиллини подались вперед, вытянули шеи, стремясь разглядеть рисунок из-за его спины.
— Ну и как тебе, Бруно? Довольно похоже? Да? Или нет, не очень?
— Ваше сиятельство все как всегда — превосходно! И этот рисунок достоин украсить Южную галерею, как и все остальные ваши рисунки, милорд. Милорд, вы же знаете сами, что у вас талант. А маэстро Гинэльо именует вас гением, милорд.
— Ну-ну, Бруно! Льстишь ведь!
— Милорд! Да как можно? Я говорю только правду о вашей светлости!
И столько в одном лишь слове было воплощено праведного возмущения и оскорбленности, что Леонардо даже немного смутился и почувствовал, как налились еле-еле чуемым жаром кончики ушей. Лесть приятна всем. А откровенная вдвойне. И тут же гон ромко воскликнул, скрывая внезапное смущение:
— Так, и чего же мы ждем, мои славные домуазо?! Вперед! Вперед! Хей-хей-хей!
Взметнулась мерзлыми комьями выбитая подковами коней земля, громко звякнула их сбруя. Вторя ей хищно лязгнуло смертоносное железо на перевязях, и испуганный взгляд и сухой плевок в спины какого-то толи мелкого купца толи лавочника, проводили стремительно удаляющуюся четверку грозных всадников.