Цемент
Шрифт:
— Он — бабник этот Бадьин.
— Почему? Откуда у тебя такое заключение?
Поля засмеялась, но глаза смотрели внутрь, и вся она прислушивалась к своей боли.
— Он — бабник. Я еще буду иметь с ним дело при случае.
— Какой ты еще раб, Глеб! Должны же мы наконец произвести революцию и в себе. В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, как наши привычки, чувства и предрассудки. В тебе бунтует ревность — я знаю… Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую
— Я уже и так бит.
— Ну вот. И поделом. Так тебе и надо.
— Это верно: есть какая-то запятая в любви. Этот орех надо хорошо раскусить. Не могу примириться… Внутри какая-то язва. Не клеится у нас с Дашей… Она по-своему, я — по-своему. Не могу забыть того, что у нее было… Гляжу на нее и чувствую — не в силах взять её такой, какая она есть. У нее что-то свое, и это делает меня зверем… Иногда думаю о ней — и хочется искалечить ее… Ревность — да!.. Никак не могу перековать себя… А она чувствует это, и между нами — будто ножи… Как-то надо разгрызть этот проклятый орех.
Поля опять встревоженно и растерянно осмотрелась вокруг. Она вцепилась пальцами в кудри и сморщила лицо, точно от головной боли.
— Да, орех, Глеб, крепкий орех… А надо раскусить… И ядро в нем чую — очень горькое и ядовитое. Надо!.. Пусть, черт с ним, если надо… Мы отравлялись кровью, но в крови же находили противоядие. А в чем противоядие от будней, которые идут из проклятого прошлого?.. В этом — весь ужас. С собой всегда труднее бороться, потому что в будни душа всегда обречена на одиночество.
Она стояла перед Глебом, такая простая, открытая, растерянная в своем смятении, такая доверчивая и близкая, будто знал он ее давно, будто такая она была всегда, встревоженная и мятежная. Стоит ее обнять, вскинуть на руки, и она ребенком прижмется к нему и будет родной и неотделимой, и от ласки его успокоится и опять засмеется, как недавно.
И с волной молчаливой нежности он прижал ее грудью к себе и щекой погладил ее кудри. А она сначала испугалась и вся съежилась в его руках. Потом дрогнула, обхватила его шею и посмотрела на него сквозь слезы.
— Глеб!.. Милый!.. Если бы ты знал, как мне тяжело! Ты почувствуй меня, Глеб, и не презирай… Ты — самый мне близкий человек, и я тебя очень люблю. Дай мне почувствовать тебя всего… такого родного…
А он, Глеб, все молчал и все прижимался щекой к ее кудрям. И у кровати, когда он уже поднял ее на руки, раздался дробный стук в дверь.
— Товарищ Мехова, можно?
И скрипнула дверь. То была Даша. Вспыхнула красная повязка, а лицо было прежнее — ясное, с прозрачными глазами, с молодым оскалом зубов.
— Вот так здорово!.. И ты тут, Глебушка? Вот непоседа!..
И весело засмеялась.
— Ну, хорошо… Я — на минутку…
Только на одно мгновение блеснул испуг в ее глазах, а за ресницами что-то взметнулось бледной пленкой. Может быть, это показалось Глебу, потому что он сам испугался и сразу не мог овладеть собою. Мехова отошла от него и обняла Дашу одной рукой.
— Ты не ревнуешь, Даша? Твой Глеб — большой ребенок. Это правда: мужик он замечательный, но глупый до последней возможности. Не отличишь в нем дикаря от умника.
Глеб стал между ними и положил руки и на ту и на другую.
— Черт его возьми!.. Этот орех надо раскусить… Пусть сломаю зубы… У Даши теперь всякий орех — как блоха для собачьего зуба, и теперь ей все нипочем…
Даша усмехнулась и отошла к столу.
— Кое-какие орехи и я грызть научилась, хоть приходилось и зубы ломать… — И деловито стала рыться в своем портфелишке. — Я, товарищ Мехова, из окружкома. Ведь у нас на носу женская конференция… Ты не забыла? Сегодня на пять часов заседание совпрофа. Ты должна делать доклад.
— Я это помню, Даша. Но было бы лучше, если бы выступила с докладом ты: я ничего не соображаю сегодня.
— Идет, товарищ Мехова. Я доклад сделаю…
Она пытливо посмотрела на Полю и сказала строго и ласково:
— Это ты брось, Поля… Не разводи нюни, голубка. Плакать нетрудно… Ты сумей с сердцем управиться да глаза сохранить зоркими…
И насмешливо уставилась па Глеба.
— Ты можешь продолжать свой разговор с Полей, Глебушка… Я сейчас уйду.
Поля смотрела в окно и смеялась, как больная.
— Нет уж… продолжайте сами разрешать свои проблемы… а я пойду… некогда…
И Глеб вышел, красный от смущения.
В коридоре он встретил Чибиса. По обыкновению, Чибис не подал ему руки и не поздоровался. Шел он упруго, но грузно и смотрел на него не мигая, как на чужого.
— Ну, так вот, райлес, как тебе известно, отправился в уютную дыру. Он сразу же там покрылся пылью, а пыль столбом поднялась во всех отделах, и все отделы похожи на сумасшедший дом. Жук оказался хорошим дураком. Сегодня я не спал. По ночам я не сплю: сплю только утром и после обеда. Сейчас прилягу на полчаса. А знаешь, этот безрукий — великолепный человеческий экземпляр. Я говорил с ним по ночам с большим удовольствием. Буржуазия умела давать молодежи высокую культуру. Нам нужно очень многому и очень много учиться. Чтобы овладеть культурой, надо знать, как ею пользоваться, а это не так просто, мой дорогой.
— То-то я гляжу, почему это Жук перестал бродяжить и трепать языком в эти дни…
— Он — неплохой рыбак. Его нужно только держать в крепких руках. Из двух десятков расстреляем верную половину. Я передаю дело в ревтрибунал. А за ущемление нам все-таки попадет. Головотяпство. Во время партийного съезда… Раз головотяпство — обязательно склока. Как ты думаешь, кто кого съест?
— Я думаю, что Бадьина голыми руками не возьмешь — хороший деляга, но бюрократ и… бабник…
— Да-с. Что такое будни?.. Это — склока, а склока — это героизм, превращенный в обывательство. Самое веселое время у меня — ночь. Приходи ко мне, и мы с тобой забавно проведем время. Ночью видишь больше, чем днем.