Цемент
Шрифт:
— Я был обманут… Я был слеп… Я — убийца, да… Дайте мне оправдать жизнь… Пусть умереть, по — оправдать…
Чибис небрежно отмахнулся от его выкриков.
— Прекрасно. Но чем вы докажете, что говорите правду?
Офицерик подбежал к Чибису и разорвал ворот рубахи.
— Застрелите меня сейчас… Застрелите!..
Чибис опять холодно отмахнулся.
— Идите на место! Вы можете уехать назад, не сходя на берег.
Офицер выбросил вверх руки. Рукава рубашки сползли к плечам.
— Вы не можете меня убить… не можете… Я хочу жить… жить!..
Его подхватили под руки и увели в сторону. И там он кричал надрывно одно и то же:
— Жить!.. Жить!..
Поля
— Какие слабые нервы у этих жужелиц!.. На кой черт они сдались нам, Глеб? Скажи им, Сережа… Они меня не поймут…
Сергей возмущенно говорил в затылок Чибису:
— Имейте мужество, Чибис, говорить слова, достойные нас… Возьмите более трудную роль — говорить с врагами как с людьми…
Чибис рассеянно обернулся и сказал сквозь зубы:
— Я сейчас вас отправлю на берег, товарищ Ивагин. В чем дело?
Толпа жадно смотрела на Чибиса и зябко сутулилась в молчании. Облезлые солдаты карабкались на рупоры вентиляторов, обнимали мачту, глядели обалдело на людей, которых не разгадать…
Глеб смотрел на смердящую людскую груду, на потные ослизлые лица — не жалко было никого, только любопытно и смешно.
…Волки… Вот они, эти волки. Рыскали они с кровью в глазах по просторам республики. Три огненных года полны великих страданий. В борьбе он научился ненавидеть этих людей, потому что смерть была над ним в бурях и непогодах, и ночи войны багровели пожарами, а дни отравлялись кровью и дымом. А теперь — вот они, эти волки… Глаза их потухли, а челюсти стали беззубы…
Он слушал Чибиса и улыбался: хорошо!.. Только мало — надо больнее, больнее.
Из кучи офицеров вышел скуластый человек. Голова его дергалась и лицо искажалось тиком.
— Вы здесь — насчет издевательства… Вы думаете — вы поразили и… эк… (дернул головой) превзошли?.. Вы — мла-денцы… эк… А мы давно уже отравлены… и уже не чувствуем… Вы не знаете ужаса человеческого распада… эк… Я кончил…
И вяло отвернулся…
Чибис усмехнулся, вглядываясь в офицера. Смелость и вызывающий тон оживили лицо его любопытством.
— Вы правы. Но вы напрасно храбритесь. Вы в достаточной степени знаете, какую боль мы умели наносить вам. Не правда ли? Нас нельзя упрекнуть в несправедливости и легкомыслии.
Разболтанный человек отошел не оглядываясь.
Офицеры молчали, и лица их были серы, как у мертвецов.
Чибис взглянул на солнце, неожиданно улыбнулся и поднял руку.
— От имени трудящихся… призываем отдать ваши силы Республике Советов…
Дальше ничего не было слышно. Началась свалка. К Чибису рванулись люди с сумасшедшими лицами. Кричал Чибис, кричала Мехова, кричал Сергей… И Глеб кричал, а что кричал — ни слова не помнил. Солдат с голым плечом лежал брюхом на палубе и плакал навзрыд. Кто-то сипло ругался, задыхаясь от радости.
У Сергея дрожали руки и ноги. Чтобы успокоиться, он отошел в сторону.
Мачты стеблями качались в небесах. Антенна от мачты к мачте играла гуслями. И кружились лебедки весенними каруселями. Море и воздух волновались огненной зыбью. Верил Сергей, что жизнь — бессмертна и птицы в вихрях полета расцветят воздух взрывами крыльев…
Жидкий говорил с англичанином в позументе. Тревожно вздрагивала трубка во рту капитана. Силою воли он старался держать себя чинно и важно. Быстро, как автомат, приложил он дощечкой ладонь к козырьку и зашагал по-верблюжьи к рубке, потряхивая тяжелым задом. Жидкий смотрел ему вслед и смеялся. А когда увидел Сергея, подмигнул ему и раздул азиатские ноздри.
3. Красное знамя
Глеб стоял в толпе казаков. Это были фронтовики кубанских и донских станиц.
Казак в рваном бешмете, босой, бородатый, держал в руках обрывок красного полотна, Толпа смердила потом и грязью и давила Глеба со всех сторон. Одеты все были по-разному: одни — в черкесках, другие — в рваных рубахах, третьи — в каких-то странных халатах… Кое-где виднелись и турецкие фески.
— Сия знамня — красная… Хай она тряпка, но твой взгляд, товарищ, привычный до красного воздуха… Ты гляди, хлопче, сердцем… Говорю открытой душой, товарищ: это наша доля, наша кровь — сия знамня… Я — казак, пластун… и это — все пластуны… Кубани и Дона — вояки… Но все — одной страдной дороги… Разве ж не так, хлопцы? Не так я говорю, друзья мои?..
И толпа потряслась одним вздохом:
— Ппррально, козаче… так точно!..
Казак скомкал красную тряпку и опять раскинул ее перед Глебом. И на солнце она коробилась комками и корками. Глеб взял полотно и пощупал кровавые пятна.
— Подожди, брат… Вот чертовщина!.. Ведь это — рубашка!
С убитого, что ли? Почему она заляпана кровью?
— Ну да ж… казачья кровь… И вот с кровью своею идем до дому…
Горячо переливались глаза у казака. Почему он от этого казался рыжим?
— В Галлиполи сказали: довольно, хлопцы!.. до дому! А он был головной, казак Губатый… Изловили его и нас… И барантой погнали до бойни… Пороли шомполами… И меня и их… Нас до мяса, а его, Губатого — до костей… Он загнил, а мы очухли… Тут сказал Губатый: «Снимай с меня сорочку!..» Сняли. «Рви до полотна… Это, каже, ваша знамня до крови, хлопцы… То моя и ваша кровь… Я подыхаю… Берите знамня моей крови… То будет ваша знамня, то будет путь до воли, до большевицкого брата…» Так сказал казак Губатый, наш батько. И сия знамня — нам до смерти… Я хоронил ее на груди, хоронил от подлых глаз…
Глеб снял шлем с головы и без шлема стал таким же, как все.
— Замечательный флаг, верно… Это — кровь дорогая… Вы еще не забыли те чертовы дни? На всю жизнь останутся в памяти… Как рубцы от ран… Мы лупили Деникина и Врангеля… Какое у нас знамя? Такое же… политое кровью… А только вот… глядите, какой заводище… исполин!.. Он — еще холодный… Двинули с мертвого места, а он — еще слепой… Кто его зажжет своей кровью?.. Только мы — люди труда… И нас невозможно победить…
— Ну да ж… Мы все — до труда… Этим заморским, чужим и нашим чекалкам кровь трудовая — отрава!..
4. Девушка у борта
Девушка стояла у борта и смотрела на город. Сзади она казалась подростком, с черными волосами, горящими глянцем.
Сергей вспомнил, будто видел ее в толпе. По глазам догадался, что это была она.
И когда опять увидел ее на борту, подошел к ней, молчаливый, и вместе с нею смотрел на город. Ничего: в молчании бывают незабываемые минуты внутреннего общения.
Маковое поле пестрело на набережной… Когда ветер ползает по макам, не выносят ветра маки. Играет кошкой ветер с лепестками — боятся лепестки щекотки. Отрываются они без воли и, умирая, смеются вместе с ветром. Блекнет и пустеет набережная. Люди насмотрелись и расходятся по домам. Город и горы дышат каменным жаром. Улицы, пепельно-голубые, в волнах прозрачной зелени, воздушно взлетают в горы трубами завода. Животной жизнью дышит зеленая морская зыбь. Льются в море расплавленные дома. И горы, и город, и море дрожат в знойном опале и дыме. Чувствует ли это девушка у борта?