Цена сокровищ: Опасные тайны Китеж-града
Шрифт:
Конечно, сделанное открытие меня не обрадовало, но одной иллюзией стало меньше, что само по себе хорошо. Когда поначалу есть слишком много вариантов, в итоге не остается ни одного. Но если архив профессора реально существовал, как об этом говорили Максим и Ася, то где он все-таки хранил его? Я хотел поделиться своими соображениями по этому поводу с ребятами, но остановился у дверей на веранду: Максим и Ася разговаривали, наблюдая в открытое окно за грозой, и я невольно прислушался.
– А я до сих пор не могу понять, как это случилось, – рассказывала Ася. – Я была уверена, что у нас счастливая семья. Вместе ездили в отпуск и строили дачу, ходили в походы и в кино. А потом мама стала куда-то пропадать, пока не ушла насовсем. И тогда папа рассказал мне, что они все трое учились на одном курсе и у мамы и Звонарева был роман, настоящий роман – красивый, как в старом кино, вот только предложения выйти за него замуж Виталий Леонидович маме никак не делал. И пока он думал, папа попросил маму выйти за него замуж. Она согласилась, а перед самой свадьбой пришел Звонарев и тоже попросил маму выйти за него. Она хотела расстроить свадьбу, но случайно услышала разговор двух девочек в институте, что Звонареву предложили аспирантуру за границей, кажется, в университете Гумбольдта, и он срочно ищет жену. Она рассердилась и вышла замуж за папу, и у них долго не было детей. А Звонарев уехал в Германию, расписавшись перед отъездом с какой-то их однокурсницей. Они много лет жили каждый сам по себе и потом развелись, но Звонарев уже защитил кандидатскую, остался там же в докторантуре, читал лекции, сделал себе имя в науке. А когда наконец вернулся, ему предложили место в архивном институте, и он снова появился на горизонте моих родителей. Звонарева пригласили читать курс в родном институте, а папа тоже там преподавал, правда, он все еще был кандидатом. Мама с ним вместе не работала, считала это неправильным, она ушла в школу и ездила на другой конец Москвы, пока у них не появилась я, и мама перевелась в школу рядом с домом, чтобы, как она говорила, я всегда была под рукой.
Знаешь, никто из нас не заметил, как у них со Звонаревым все началось снова. Это я сейчас понимаю, что они с папой всегда были далеки друг от друга и поэтому ей легко удавалось скрывать свой роман. Она стала позднее задерживаться на работе, чаще уезжать на какие-то семинары и коллективные экскурсии. Мне и в голову не могло прийти что-то проверять, а папа – думаю, он этого и не хотел. Я потом поняла, что это у него была такая тактика – он маму ни о чем не спрашивал, за ней не следил и всегда давал понять, что доверяет ей и не хочет ограничивать ее свободу. Думаю, он надеялся, что именно так удержит ее, и несколько лет это срабатывало, но маму надо было знать – она не умела врать, по крайней мере долго врать. Мы оба видели, что она чем-то мучается, и папа ждал срыва каждый день. Меня не было дома, когда они принимали решение расстаться, просто однажды я вернулась из школы, и мама сообщила, что теперь мы будем жить с дядей Виталием. В коридоре уже стояли собранными два чемодана, один – с ее вещами, другой – с моими. А я сказала, что никуда не поеду. Я не помню, чтобы еще когда-нибудь так кричала, даже когда мама ушла во второй раз и уже навсегда. Я потом несколько месяцев не хотела ее видеть и слышать, и мы разговаривали через папу – мама звонила, а он рассказывал ей обо мне – что ела, что у меня в школе. Звонарев настоял, чтобы мама сразу же после переезда к нему ушла с работы. Ему была не нужна работающая жена, он хотел, чтобы мама сидела дома и занималась только им. Он вообще великий эгоист. И словно заколдовал ее – словно в ее жизни не было ни меня, ни папы. Один Виталик свет в окошке. Мы помирились с ней, когда я заболела. От всех волнений я перестала учиться, пропускала школу, а тут экзамены за девятый класс – я их едва не завалила, это потом выяснилось, что мама ходила к своим бывшим коллегам и уговорила их помочь мне. И что на самом деле я все знаю, просто думаю сейчас о другом. В общем, однажды я проснулась оттого, что мне стало жарко, так жарко, что показалось – я попала в пекло. Я закричала, папа проснулся и вызвал «скорую», а потом я потеряла сознание. Родителям сказали, что это было переутомление на нервной почве, и мама на какое-то время забрала меня к себе – выхаживала меня. Представляю, чего ей это стоило! Звонарев тогда почти не появлялся дома, а потом, когда я уже поправилась и стала немного отражать действительность, поставил маме ультиматум, чтобы больницы в его доме больше не было. Мы с папой думаем, что это из-за него заболела мама. То есть она, по-видимому, и раньше болела, но никогда этого не показывала, а выйдя замуж за Звонарева, вообще перестала обращать внимание на свое здоровье. Папа всегда заботился о маме, после похорон он рассказал мне, что тромбоз начался у нее после родов, и все это время он старался облегчить ей жизнь. Он сам хорошо готовил, убирался в квартире, чтобы маме приходилось меньше стоять на ногах, говорил, хватит с нее и школы. А Звонарев об этом никогда не думал – не он существовал для любимой женщины, а она для него. Она всегда должна находиться на боевом посту и бежать по первому его зову. Даже когда болезнь начала разрушать ее, мама Звонареву ничего не сказала – не хотела беспокоить. Я тайком навещала ее, помогала убираться, готовить, пока она отдыхала, а когда он приходил, она всегда выглядела подтянутой, свежей и очень красивой. Она даже тогда была очень красивой, как будто заснула, и все… Папа на поминках, мы их у нас устраивали, чуть не набросился на него – закричал, что это он маму убил. Да нет, не смотри так, это же папа фигурально выражаясь, хотя даже формально он был прав. Мама, по-видимому, отдыхала, а Звонарев, как всегда, работал ночью в своем кабинете, что-то писал. Он ведь точно никому ничего не рассказывал, врачам Звонарев заявил, что жена сама ночью встала и пошла на кухню, пока он спал, а когда проснулся, то обнаружил, что она долго не возвращается, встал сам и решил узнать, почему она так задержалась, а мама уже не дышала – тромб закупорил артерию. Я уверена – это он ее позвал, она побежала выполнять его просьбу, разволновалась, и это могло стать последней каплей. А он попросил и забыл, я думаю, он даже не вспомнил о ней, просто закончил работу и пошел в туалет, потом на кухню, где она несколько часов лежала в луже крови…
Максим обнял Асю, не давая ей расплакаться, а мне сделалось неловко, точно я подглядывал. Гроза за окнами затихала – летние дожди короткие. Из окна потянуло вечерней свежестью, я очень люблю этот аромат. Когда-то Анна Петровна подарила отцу французский одеколон, он назывался «Кварц» – единственный аромат, который мы оба с ним воспринимали всерьез. Аромат свежего стерильного лесного воздуха, промытого прохладным дождем раннего лета. Он просто заводил моих подруг, и я потом всегда просил знакомых привозить именно его, но наше с отцом счастье продолжалось недолго – скорее всего аромат где-то и существует в новом названии с новой упаковкой, а старую просто сняли с производства, но пока ничего подобного я в мужской парфюмерии больше не встречал. Все больше грубый мускус в стиле мачо или пряные цветочные поляны в жанре унисекс…
Стараясь не потревожить ребят, я потихоньку вернулся в кабинет и взял с полки случайно попавшуюся под руки книгу – скорее всего Звонарев взял ее из какого-то архива или из библиотеки, на обложке и титульном листе стояли буквы и цифры… Ну конечно, как же я сразу не догадался! Решение лежало на поверхности, мозолило мне глаза, а я громоздил сложные уравнения! Звонарев хранил свои документы в каком-то архиве, и у папки есть присвоенный ей номер. Именно его профессор зашифровал в своей записной книжке…
– Все, поехали, нам пора. – Я внезапно появился перед своими спутниками, отчего они, как воробьи, хлынули врассыпную. – А эту книгу (я весело помахал своей находкой перед Асей) я, с вашего позволения, возьму с собой…
Глава 8. А был ли мальчик?
Я не стал посвящать Максима в свои планы. Догадку, пришедшую ко мне на даче у Звонарева, еще следовало проверить.
Утром я отправился в диссертационный архив. У меня сложились довольно теплые отношения с его вот уже много лет бессменной заведующей. Галина Николаевна – чудо-старушка, которую никакими силами не могли уйти на пенсию, потому что когда-то ее общество предпочитал один из наших нобелевских лауреатов-академиков и вечная память о его научных заслугах перед родиной невольно распространялась и на нее, – обожала меня, как иногда казалось, не совсем по-матерински. Она любила быть строгой к новичкам, однако к узкому кругу «своих» относилась с благосклонностью – разрешала проходить в фонд и самому брать с полок необходимые тебе папки. Это было не совсем по правилам, но очень удобно – преклонный возраст библиотечной гранд-дамы не позволял ей двигаться столь же быстро, как в молодые годы, а уж тем более – с прежней прыткостью подниматься по ступенькам стремянки. Обычно я старался не злоупотреблять симпатией Галины Николаевны, но сегодня ее помощь была мне крайне необходима. После возвращения домой я больше часа просидел за компьютером, ожидая, пока он составит варианты буквенно-числовых комбинаций, выделенных мною из текста «записной книжки Чернова», но уже с учетом структуры библиографического шифра. И теперь мне хотелось убедиться в правильности моего предположения. Разумеется, книга, найденная на даче Звонарева, никакого отношения к тексту «записной книжки» не имела, она лишь подтолкнула к решению задачи, которая стояла передо мной.
Каждому, кто хотя бы раз воспользовался общедоступной или научной библиотекой, приходилось работать с каталогом и заполнять книжную карточку. Вносить в соответствующие графы инвентарный номер и несколько кодов систематизации, которые позволяют библиотекарю быстро понять, в каком отделе и на какой полке какого стеллажа размещена та или иная книга, а также находится она в открытом доступе или для ее выдачи требуется специальное разрешение. Глядя на библиотечный шифр книги, случайно попавшейся мне на глаза на одной из полок дачной библиотеки Звонарева, я вдруг подумал – где лучше всего хранить то, что необходимо спрятать от посторонних глаз? Особенно если речь идет об ученом, одержимом идеей плагиата. У друзей? Какие уж тут друзья, когда на кон поставлено мировое открытие! В сейфе? Но именно традиционные тайники первым делом ищут грабители. Нет, ко всему подозрительный человек вспомнил бы об архиве. Но о каком архиве? Документы главной советской партшколы были проданы за границу потому, что в какое-то время оказались никому не нужны. Крадут из музеев, из библиотек. Даже банковская ячейка не гарантирует стопроцентной сохранности ваших секретов – представьте себе, что банк разорился или его ограбили. Но есть и святая святых – единый диссертационный архив, где хранятся тексты всех утвержденных ВАК научных работ, и при желании, равно как и при добром отношении с его сотрудниками, всегда можно добавить к своей папке еще одну или две. Я не мог с точностью утверждать это за Звонарева, но предполагал, что все происходило именно так. И даже был уверен: реконструируя ход мыслей профессора, любой на моем месте неизбежно пришел бы к тому же выводу. Сложность заключалась только в одном – для полноты картины мне явно не хватало цифр, утраченных с испорченным солнечным светом листов, но я ввел в программу образец – шифр собственных диссертаций, и компьютер составил для меня небольшой перечень аналогов. Пусть приблизительный, но вполне возможный.
Конечно, я подразумевал, что реальная папка самого Звонарева в фонде существует, но то, что он хотел уберечь от чужих рук и глаз, вряд ли было отражено в каталоге общего пользования. Я мог напрямую спросить Галину Николаевну о коллеге-профессоре, но она славилась своей разговорчивостью, и предупреждать ее о конфиденциальности моего вопроса было бессмысленно. Галочка, прилюдно жаловавшаяся на плохую память и старческий склероз, всегда четко цепляла необычные факты, а что может быть необычнее, чем математик, занятый поиском диссертационной работы ученого-историка? К тому же вряд ли Звонарев просил об одолжении именно ее: в архиве на подхвате у Галины Николаевны (а точнее – за нее) работали еще две сотрудницы – из тех, кому профессор-вдовец в самом расцвете сил мог показаться интересной кандидатурой с чисто женской стороны, и оказанная услуга послужила бы началом иных, более близких отношений. Уверен, профессор умел убеждать женщин в их святой обязанности содействия ему – что-то в стиле его поведения было для меня неуловимо узнаваемым и оттого немного пугало. Мне кажется, я хорошо понимал ход его мыслей и спрашивал себя: если бы я в аналогичной ситуации повел себя точно так же, то в чем различие между нами? Портрет Звонарева, нарисованный Асей, мне категорически не понравился. И тогда либо она исказила факты, перенеся на Звонарева и свою детскую ревность, и боль утраты близкого человека, либо это был малоприятный, расчетливый персонаж, и мне следовало внимательнее присмотреться в том числе и к себе – на предмет переоценки мужских ценностей.
– Игоречек, дорогой, для тебя все, что пожелаешь! Ах, что за чудные цветы! Ты всегда знаешь, какие мне нравятся. – Галина Николаевна улыбнулась самым милейшим образом и заговорщицки кивнула мне – проходи, сам посмотри и возьми, что тебе там интересно. – Инга! Поставьте букет в вазу, только воду не наливайте из-под крана, а возьмите из кувшина, которая отстоялась. И на два сантиметра выше кончиков, чтобы не загнивали… Иди-иди, дорогой, девочки сами справятся, для чего они здесь сидят?
Я видел, как сотрудница, к которой обращалась Галочка, окаменела спиной: обе архивистки сидели за своими столами в нише слева от стеллажей, отделенных стеклянными раздвижными панелями, у заведующей была солнечная сторона справа у большого светлого окна, где кроме стола нашлось место для небольшого кожаного «уголка» и журнального столика, на котором обычно и стояла ваза с цветами.
Инга, грустная худощавая женщина с непрокрашенной сединой в проборе длинных тонких и прямых волос, уложенных на затылке в наспех закрученный кренделек, неторопливо поднялась из-за стола и подошла ко мне взять цветы. Она делала все с размеренностью и покорностью обиженного жизнью существа, а быть может, так оно и было? Мне стало неловко за начальственную грубость Галочки, но перечить ей не хотелось – по крайней мере не сегодня, и я, негромко извинившись перед Ингой, когда она принимала у меня из рук букет, зашел за стеллажи.
Я провел в архиве больше часа, но ничего не нашел – ни одного совпадения ни в секторе кандидатских, ни в секторе диссертационных работ. Были похожие номера, но под ними числились реальные диссертации – без посторонних вложений и совершенно иные по теме. Это меня сильно раздосадовало – я был уверен, что размышлял логически правильно. Звонарев должен был поступить именно так, единственное неверное предположение, которое я мог допустить, – то, что цифры из «записной книжки» напрямую связаны с номером его пропавшего архива. Неужели я пошел по легкому пути, посчитав, что профессора беспокоила только сохранность его научных изысканий, и не заметил, как заблудился? Но обнаруженные мною цифры не являлись географическими величинами, если только не были переданы нам пришельцами, измеряющими время и пространство в иной системе координат. Или все-таки они были фальшивкой, и от этой мысли мне стало совсем неуютно.