Центр роста
Шрифт:
О’Шипки, утомленный балаганом, прикрыл глаза и ущипнул себя за руку. Не сон ли это? Ему было ясно, что Ядрошников, действуя так и устраивая комические мероприятия, не добьется не то что роста - скорее, случится обратное. Щипок получился очень болезненным и убедил О’Шипки в реальности происходящего. Может быть, это призраки? Он с сожалением распрощался с гипотезой, припомнив рукопожатия, колено Аниты, цепкую хватку Шаттена. Печальное дело! он испытал бы облегчение, откройся, что он окружен привидениями, с которых не спросишь. При всем нежелании ему придется выяснять, что и кто скрывается за этим дурацким спектаклем. Который между тем продолжался, потому что директор дал слово Мамми, и та, как и было обещано публике, взялась представлять Аниту. Обласканные близнецы довольно перемигивались;
Мамми мяла сумку.
– Анита - чистый бутон, непорочная девица доброго нрава и строгих правил. Она соблюдает себя во многих отношениях. К сожалению, не слишком любит умываться, не приучена к элементарной гигиене…
Тон Мамми повысился.
– Что-то мне не верится, что она способна расшнуровать корсет, помягчеть, - О’Шипки процедил эти слова еле слышно, сквозь фарфоровые коронки, но Шаттен, сидевший через целого Пирогова, их все-таки услышал и немедленно откликнулся, шепотом:
– Нет-нет, старина, вы решительно ошибаетесь. Я видел, поверьте…
– …Бутончик, - гнула свое Мамми, все больше гремя и грохоча металлом.
– Когда бы не легкомысленность и ветреность… И, разумеется, стихи. Я думаю, собравшимся известны поэтические наклонности этой особы. Музы оказывают на нее пагубное воздействие. Изящная и милая в миру, в поэзии она напоминает сирую бабу с коромыслом, которая плетется, взбираясь на холм, осиливая кручу за кручей… Ее стихи отдают какой-то выдуманной мучительной бедой. Например, бесстыдная поэма «Зеркальный грех»…
Не прошло и пяти минут, как стараниями Мамми Анита была полностью уничтожена. На нее было больно смотреть: она горела, будто в чахотке, в испанских глазах сверкали слезы, грудь вздымалась; О’Шипки, завороженный этой картиной, дышал в унисон и прощал Ядрошникову все, за что недавно подумывал рассчитаться. И директор не обманул его надежд, придя на помощь.
– Мамми!
– предостерег Ядрошников.
– Достаточно, сядьте. Очень красочно. Анита, вы будете комментировать сказанное?
Анита поднесла к глазам платок и молча кивнула. Директор выставил палец, призывая к тишине, и тишина наступила. Конечно, неполная: чавкал Трикстер, хрипло вздыхал Аромат Пирогов, дышали близнецы. Когда Анита совладала с чувствами и поборола гнев, она подняла руку и робко попросила:
– Господин директор, можно еще раз представить мистера О’Шипки? Я очень хочу.
Директор встопорщился:
– Да! Конечно, да! Прошу вас! Окажите такую любезность!
Анита, улыбаясь сквозь непросохшие слезы, встала.
– Мистер О’Шипки - молодой симпатичный мужчина, ему около тридцати лет. Может быть, сорок. Он чуть выше среднего роста, хорошо сложен и прекрасно развит. Черты его лица могут показаться невзрачными, однако скромная внешность не в силах скрыть железную волю, которая, как мне кажется, способна толкнуть его на многие добрые поступки. У него очаровательная рыжая шевелюра - немного поредевшая, но пусть. Трогательные веснушки, если это не грим. Волшебные зеленые глаза, и рот, как у семнадцатилетнего трубадура. Мистер О’Шипки, вы очень милый и симпатичный человек. Честное слово. И вы мне очень и очень нравитесь.
– Браво!
– загремел директор, перекрывая аплодисменты, и даже Трикстер хлопал, напустив на себя обманчиво добродушный вид.
– Это рост, господа! Это действительный рост! Увы сомневавшимся!
– Увы! Увы!
– подхватили сомневавшиеся.
– Увы нам!…
Глава десятая, в которой Трикстер держит бессвязный тост
За огромным окном щетинились молнии: ненастье наконец разразилось вьяве. Оно словно вылупилось из директорских завываний. Теперь Ядрошников, отведя штору, задумчиво смотрел, как бушует ливень, сменявшийся то снегом, то градом. Электрический свет мигал; стлалось испуганное пламя свечей, которые принесли и зажгли для создания непринужденной обстановки. Обед был в разгаре; трапезничали в прежнем, утреннем зале, стол оставался шведским,
Директор опять пил шампанское, в одной руке держа бокал, а в другой - ополовиненную бутылку, одетую в специальный шершавый жилет для удобства розлива.
Выпитое давно подействовало, и Ядрошников, приобнимая напряженного О’Шипки, возобновил свою бесконечную болтовню.
– Своей отъединенностью этот остров поистине замечателен в смысле фауны, - сказал он, играя игристым.
– Кого здесь только нет. Ехидны, ежи, пеликаны, страусы. Целые стада черепах. Множество сумчатых аналогов традиционно шитых зверей. Два престарелых марабу, отряд очаровательных фламинго, удивительные рептилии с кровью настолько холодной, что они, вообразите, будучи приготовленными в пищу, подаются на десерт, в качестве особого лакомства. Поверьте, при надлежащей обработке они ничуть не хуже фисташкового мороженого.
О’Шипки взял у него шампанское, взвесил в руке и задумчиво погладил наждачный жилет.
– Вы что-то говорили про кровавое дело, - напомнил он.
– Про метафорическое кровавое дело. Вспоминаете?
– Конечно, - Ядрошников помрачнел.
– Если зерно не умрет, то оно и не прорастет. Сударь мой, Центр Роста - жестокое место. Здесь каждому найдется о чем подумать. Посмотрите на них, - директор указал на остальных, которые бродили с закусками, стаканами и супами.
– Посмотрите на себя!
– Ядрошников полез себе за пазуху, и О’Шипки, догадавшись, что там зеркальце, придержал его руку.
– Посмотрите! Человек жалок! Мне приходит на память один случай, который описал достопочтенный Мак-Грегор. Он изучал агрессивность и как-то раз умышленно испортил своим подопытным настроение. Он предложил им подумать о смерти. Группа подчинилась, подумала; ее члены расстроились и напали на своего товарища. Когда пришло время обедать, они положили ему девять ложек жгучего перцового соуса. Этого человека не любили, он постоянно вылезал с какими-то оригинальными комментариями. Потом они оправдывались, твердя, что, дескать, затеяли опыт и просто хотели выяснить его вкусовые предпочтения. Он, правда, был язвенником, и все об этом знали.
– Браво, - ядовито заметил О’Шипки. Он поставил бутылку на каменный выступ и несколько раз ударил в ладоши.
– Перцовый соус - грозное оружие.
– Ну, так а вам чего бы хотелось?
– недоуменно уставился на него директор.
– Не в решето же его было решетить. Жалкое, коммунальное решение - вот я о чем. Человек - несчастная скотина. Он не знает истины и не желает ее знать, потому что истина убьет его. Возьмите хотя бы Трикстера, - и он грустно кивнул на верзилу Трикстера; тот, держа в паучьих пальцах полупустой стакан, расхаживал вкруг стола и выискивал, к кому бы прицепиться.
– Трикстер незауряден хотя бы в своем откровенном презрении ко всему и вся, но что с того? Какие формы это принимает? Люди, которые его сюда направили, порассказали мне о его художествах. Однажды, на производственном сабантуе, он в пьяной беседе просто так, за неимением лучшего предмета, склонил собеседника к скотоложству - тогда, слава богу, еще в проекте; замечательно, что сам он не испытывал к этому разврату никакой тяги, но, тем не менее, старательно расписывал прелести косуль и козочек; с ходом беседы животные становились все мельче; вожделение новообращенного росло пропорционально этому измельчанию. Кончив на ежах, они обнялись и запели какой-то темный гимн… Что это, по-вашему?
О’Шипки почесал в затылке и пожал плечами.
– Вот и я про то же, - заметил Ядрошников с нескрываемым удовлетворением.
– При хороших задатках - прискорбное воплощение, сущий пшик. Надеюсь, что Рост пойдет ему на пользу.
– О да, - кивнул О’Шипки.
– По-моему, господин директор, кого-кого, а Трикстера уже более чем достаточно. Мне кажется, что он уже вполне взрослый, ему больше не надо расти. Я вновь повторяю, что готов лично вмешаться и воспрепятствовать его развитию, и сделал бы это давно, будь на то моя воля.