Центр роста
Шрифт:
– Нет! Нет! Вы обманываете меня! Вы гнушаетесь мной! Вы что-то скрываете от бедного, темного Густодрина!
– Дождитесь моего возвращения, - О’Шипки решил, что беды не будет, если он обнадежит трактирщика.
– Я даже угощу вас, Густодрин, когда вернусь.
Он разговаривал важно и великодушно.
Глава третья, которой приличествует нижеследующий эпиграф
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт.
Транспортное средство, которое отходило от морского вокзала двумя днями позже, смахивало на океанический лайнер высокой категории сложности и сервиса. Под ним покоилось сооружение, немного напоминавшее воздушную подушку. Силы, приводившие судно в движение, составляли судоходную тайну. В подушке, однако, угадывалась прямая связь с особенностями круиза, предстоявшего лайнеру.
Сам лайнер был выполнен под айсберг с целью обмана своего морозного подобия. Даже пароходам присущ тот известный человеческий страх, что понуждает бессильных мужей к отождествлению с опасным врагом. Потому что пароходы получаются из людей.
На судне было все: бассейны, сауны, бильярд, оранжерея, ресторан, танцплощадка и пятизвездные номера с коньяком и снетками. Единственное, чего на нем не было, так это людей. О’Шипки и Шаттен, столкнувшиеся на трапе (каждый желал пройти первым, а трап был узок), оказались единственными пассажирами и бродили по палубам, не зная, чем себя занять. Экипаж был надежно скрыт, а может быть, и вовсе отсутствовал. Капитан, попирая все мыслимые приличия, отказался к ним выйти - если можно счесть за отказ гробовое молчание, которым встретила гостей его каюта, запертая на восемь замков. О’Шипки разбушевался и даже предложил Шаттену высадить дверь, но тот возразил ему, сказав, что такие действия не отвечают духу и смыслу перфекционизма.
– К тому же в домах, как вы знаете, есть стены с ушами, - заметил Шаттен.
– А мореплавателю должно опасаться бортовых самописцев.
О’Шипки мрачно отступил от каюты и ковырнул носком ковровую дорожку.
– С души воротит от этого корабля, - проворчал он.
– Как вы считаете, Шаттен, мы не умерли? В романах мне встречались герои, которые то плыли, то ехали незнамо куда, покуда не выяснялось, что они давно уже трупы и путешествуют к последнему приюту.
Шаттен-младший огорчился:
– Храни нас альбатрос! Пресвятые бакланы! Вы слишком долго проработали а Агентстве Неприятностей, мой друг. Глядите, сейчас я ущипну себя за руку. Видите? Больно! Теперь давайте вашу…
– Еще не хватало, - О’Шипки демонстративно укутался в плед, который захватил, желая посидеть в шезлонге на верхней палубе.
– Нам плыть не одни сутки - что с вами будет? Я мечтаю заняться промискуитетом в различных часовых поясах. Если вы надеетесь, что я заменю вам женское общество, то это напрасно. Может быть, вам наплевать на женщин?
Шаттен оскорбленно задрал нос:
– Я не потерплю. Возьмите назад эти слова,
– Ладно, не кипятитесь, - мистер О’Шипки пошел на попятную.
– Когда мы готовили серию неприятностей для вашего Бюро, нам объяснили, что перфекционизму подвержены люди, застрявшие на анальной стадии психологического развития. Запоминайте, говорили нам, пригодится. Вот я и подумал… Пойдемте лучше наверх и все осмотрим.
Они поднялись по высоким ступенькам и вышли на палубу. Шаттен сразу схватился за бинокль, болтавшийся у него на шее, и принялся изучать горизонт.
– О’Шипки, мы плывем, - изрек он наконец.
– Но как это возможно?
– не поверил тот.
– Где же прощальные гудки? Где качка? Где торжественное обращение капитана?
– Море спокойное, вот качки и нет. Что касается гудков, то я не уверен, что здесь есть кто-либо, способный о них позаботиться.
– Дайте бинокль!
О’Шипки припал к окулярам. Но и без них было видно, что вокруг расстилается спокойное вечернее море.
– Я предлагаю пройти на корму, - предложил Шаттен.
– Посмотрим на пенный след, попрощаемся с берегом. Мне правда, кажется, что суши уже не видать…
– …Как своих ушей, - проворчал О’Шипки, и Шаттен вздохнул:
– До чего же вы неприятный человек!…
След пенился, пускай и слабо; берег, как и предположил Шаттен, уже давно скрылся из виду. О’Шипки положил пальцы на перила и долго рассматривал черную воду. Потом вдруг проскрежетал, сопровождая звук ударом кулака:
– Не люблю! Не люблю кораблей! Я в них путаюсь… Я совершенно утратил ориентацию! Где здесь ют? Где кубрик? Которые тут брамсели, стеньги и ванты? И что они вообще такое?
Шаттен насмешливо фыркнул. Он ничего не ответил и отошел от борта, чтобы побродить среди лежаков для солнечного купания, расставленных в идеальном порядке. О’Шипки поцарапал ногтем спасательный круг, смутно чувствуя, как из глубин его души поднимается тоже нечто кругообразное, совершенное и законченное. Спасательный круг был расписан под змей, заглатывающих друг у друга хвосты; на змеях были начертаны символы Инь и Ян. Ян, как и положено, был красный, а Инь - синий.
– Шаттен!
– окликнул он Шаттена.
– Я хочу есть. Давайте лучше поищем кают-компанию. Или ресторан…
– Чего их искать, - сказал Шаттен, - я знаю, где это. Но там все закрыто, и таблички висят: «проводится специальное мероприятие».
– Ну и люкс, - пробормотал О’Шипки.
– Чует мое сердце, что о нашем благополучии позаботилось Агентство.
– Или Бюро, - согласился Шаттен, снимая и пробуя на вес огнетушитель.
– Смотрите, как все сверкает! Чистота! Полировка! Антисептика!
О’Шипки скривился:
– Я предпочел бы хаос, но чтобы с ужином… Наши службы взялись не за те роли. Пусть бы ваше Бюро занималось питанием, а наше Агентство, так уж и быть, уборкой.