Центр роста

Смирнов Алексей Константинович

–  И много там народу?
– О’Шипки нахмурился.

–  Семь человек, - бодро ответил Ядрошников, запахивая дождевик.
– Вас двое, да я - итого десять. Пойдемте же, друзья, время позднее! Завтра у нас куча дел.

Шаттен-младший сделал О’Шипки яростные глаза, встал с камня и двинулся за директором. О’Шипки, поминутно озираясь в поисках опасности, догнал их и пошел быстрым шагом, стараясь не отставать от Ядрошникова. Тот, погруженный в свое, бормотал:

–  Десять аватар… собрались в Центре Роста… Они хотели подрасти, решив, что это просто…

–  Что, простите?
– не расслышал Шаттен.

–  А, чепуха, - отмахнулся директор.
– Начало считалочки, сущая бессмыслица. Я не знаю, как там дальше. Советую воспользоваться моментом и насладиться прекрасным ландшафтом. Чудесная ночь, право слово!

И он сделал широкий жест, обводя рукой видимую часть острова. Действительно, пейзаж впечатлял. В черных пятнах, разбросанных там и тут, угадывалась экзотическая растительность. Угрюмая зелень была припорошена снегом. Луна освещала острые пики скал и стреловидные

шпили замка, который возвышался, словно мрачный и негостеприимный горный король. Большая часть его длинных и узких окон оставалась темной, и только в нижних горел тусклый свет; скрипучий фонарь раскачивался на ветру, высвечивая чугунную дверь. Пахло морем и плесенью, в низких рваных облаках плескали крылья. Огромный ворон сел на придорожный валун и гортанно крикнул, словно предостерегая идущих от радужных заблуждений. Правее, в низине, белели надгробья.

–  Кладбище?
– О’Шипки поднял брови.
– Центр Роста содержит собственное кладбище?

–  Декоративный момент, - возразил Ядрошников.
– Оно не настоящее. Но способствует готическим ощущениям, согласны? Мы прикупили могильные плиты… и целые склепы, побираясь там и сям… Мы выбирали обреченные погосты, предназначенные к утилизации. Их все равно запашут, распашут… возможно, посеют хлеба… отчего бы не спасти хоть часть? Зато при Центре возник… - он запнулся, подыскивая слово.
– Возник… антураж, благоприятный для медитации и погружения.

–  Богато живете!
– заметил Шаттен, который уже почти оправился от одышки.
– Держать кладбище… только, чтобы создать философское настроение… И кому-то же надо за ним смотреть. Поди вам приходится кормить целую свору прислуги?

–  Нет, - беззаботно ответил Ядрошников.
– Здесь нет никаких слуг. Я же сказал, что нас будет десять человек, и сверх того - ни души. Нам не нужны лакеи, мы не держим дворецкого. Мы все делаем сами, как в коммуне. Стряпаем, стираем, прибираем в саду. Не забывайте, что вы находитесь в Центре Роста. А созидательный труд - известное средство добиться высот или глубин, кому куда хочется…

Слова эти пришлись не по вкусу О’Шипки:

–  Стирать? Стряпать?
– прорычал он.
– Вы хотите сказать, что я должен самолично варить себе овсяную кашу, дрызгаться в тазу и чистить лестницы? Нет уж, увольте!

Ядрошников огорченно вздохнул:

–  Прискорбные настроения! Впрочем, поступайте как знаете. Никто вас не неволит. На такой случай у нас есть Анита и Мамми, с которыми вы скоро познакомитесь. Они обожают уборку и с удовольствием избавят вас от этой тяжкой обязанности.

Обрадованный Шаттен приостановился:

–  Женщины? Здесь есть женщины!

Ядрошников иронически прищурился:

–  Вас это радует? Советую настроиться лишь на одну… Но если вам понравится Мамми - точнее говоря, если вы ей понравитесь…

Шаттен поскучнел и неприязненно покосился в сторону О’Шипки. Тот не стал его разубеждать:

–  Верно, треугольник! И не забудьте, что я ирландец.

–  И что это значит?
– немедленно встрял Ядрошников.

–  Это значит многое, - ответил О’Шипки.
– Мне палец в рот не клади.

–  Очень надо, - пробормотал Шаттен.
– Господин директор, мои силы на исходе. Мне не терпится принять ванну и лечь в постель. Я даже готов пожертвовать ужином.

–  Пожертвуете, раз готовы, - директор полез в дождевик и вынул огромный ключ, похожий на те, что вручали победителям мэры поверженных городов. Он вставил его в замочную скважину и приналег всей тушей.

О’Шипки непонимающе следил за его действиями:

–  Они что - сидят у вас взаперти?

–  Издержки анализа, - развел руками Ядрошников, на миг оторвавшись от ключа.
– В них проснулись детские страхи. Они сами попросили меня запереть дверь. Но я не стану их лечить, нет! Мы поступим иначе. Я намерен официально объявить на острове чрезвычайное положение. Судно ушло. Буря усиливается. Мы отрезаны от внешних миров, и никто посторонний не сможет проникнуть в замок. Мы одни на этом острове. Нечего бояться! Нечего запираться!

Он радостно подпрыгнул и в последний раз навалился на ключ. В замке лязгнуло. Дверь, вымахавшая в три человеческих роста, звонко ахнула и отворилась.

Глава пятая, в которой появляются стихи

Если о самом Центре Роста каждый был волен думать что угодно, то и замок старался не уступить своему расплывчатому наполнению. Со времен основания здание неоднократно перестраивалось, пока не приобрело современный событиям вид. У замка отсутствовали два атрибута, положенных классическим замкам: ров, наполненный гадами и водой, и, соответственно, подъемный мост. Проектировщики были против, крича, что уж замок так замок, но сотрудники Центра, желавшие облегчить себе доступ в рабочие помещения, настояли на своем. Зато во всем прочем замок являл собой солидное, добротное сооружение. Казалось, что сами его камни прекрасно знали обо всех отличительных признаках замка, и готическая громадина вытянула из многомирного бытия все мыслимые соки. Она предъявила мирозданию счет, и мироздание безропотно заплатило. А замку полагалось многое, и все это в нем содержалось, и было представлено, и явлено, и вознесено к суровым небесам, а также выдолблено, вырыто, пристроено и расписано. Здесь были статуи, застенчивые и серьезные - слепые, как Гомер, их современник и дальний родственник по миру прекрасных форм и капризных муз, разве что без десантного камуфляжа и при ногах. В паучьих углах, облюбованных летучими мышами и собаками,

прятались рыцари, закованные в тусклые латы. Эти доспехи угнетали настроение, заставляя судить да рядить, а в итоге - гадать в бесплодных попытках докопаться до их нынешней начинки; никто не сомневался в сыпучести, которую со временем приобретали мумифицированные герои, и споры сводились к догадкам, докуда доходит их внутренняя труха: одни утверждали, что до колен; другие, подходя к броненосному панцирю и молотя в него, словно в бубен, доказывали, будто в чреслах у рыцарей глуше, и это ущербное эхо весьма показательно в плане того, что нет, не в коленях, любезные судари, и даже не в бедрах, а вот где, по заднице, сзади, господа, ударьте в него сзади и приложите свои глухие, плебейские уши, не отличающие пасхального колокольного звона от поминального. Там высились лестницы, благоухали знамена и стяги; там мрачно улыбались витражи, живописующие сцены благовещения и псовой охоты. Там были тысячи альковов и горестных закоулков для невинных рыданий, любовных признаний и порки. Там содержались в благородном запустении винные погреба, хранившие коллекционные бочонки, бутыли, канистры и амфоры. В замке насчитывалось несколько десятков спален, иные - с холодными ложами на восемь персон и пышными бархатными балдахинами. Не меньше было и залов для торжественных церемоний и вольной еды. Камины, похожие на доменные печи, пылали денно и нощно, хотя их пламя почти не грело, везде царили холод и сырость. По стенам были развешаны алебарды, гобелены и дуэльные пистолеты; сами стены, с изнанки осклизлые, были задрапированы мехами и кожами, которые стали тесны и, тесные, разошлись, простираясь на чужое в хищнейшем и обреченном на неудачу порыве; там и тут попадались рогатые и клыкастые головы трофейных чучел, гербы и душные шкуры; при удачном маршруте находился и штучной работы клавесин с неразборчивой подписью мастера-изготовителя, предназначенный для специального вдумчивого музицирования в минуты готической грусти. Почти на каждом из них стояла недопитая рюмка в компании с недокуренной сигарой на фарфоровом блюдечке; рядом часто лежало какое-нибудь перо - либо гусиное, либо павлинье. От статуэток рябило в глазах, тут был опять-таки фарфор, и гипс, и белая глина, разноцветное стекло, черное и красное дерево, камень и сталь; все эти материалы пошли в свое время, никому не известное, на изготовление слабоумной хохломы, лошадок, кабанчиков, единорогов и пастушек, но не только фигурок мирского, несовершенного происхождения, попадались и настоящие божки, среди которых разборчивое око антиквара могло обнаружить такие редкости, как, скажем, маленьких глиняных идолов, изображавших самих Джима Стюарта и Роберта Эденборо, специалистов по тренингу трудовых организаций. Им кланялись китайские, японские и советские болванчики, как кланялись они, конечно же, и масляному портрету Абрахама Маслоу, но те молчали, застыв на века в многозначительном надменном прищуре; доскональное знание преобразило и выворотило их некогда гуманоидные черты, и только галстуки, намеченные наспех, еще напоминали о прежнем человеческом статусе. Пол был покрыт ворсистыми коврами, а там, где ковра не хватило, представлял собой потускневшую мозаику, узоры которой повторяли всем знакомые символы, в том числе мандалу, уроборос, свастику, зодиакальный круг и олимпийские кольца. Чадили факелы, пахло соляркой и лампадным маслом. Под сводами, соревнуясь с перепончатой нечистью, летало эхо, которому вторили и которое множили вороны и совы. В галереях бродили добротные призраки: замученные герои, хитроумные отравители, преступники в белых воротничках и синих чулках, при синих бородах, летучие стайки изящных девиц - либо утопленных, либо утопившихся, седобородые старцы и древние дамы пиковой масти в спальных чепцах и с вязальными спицами - все они гремели кандалами, сокрушались, стонали, изрыгали проклятья и накликали беду, не забывая смахивать пыль времени с макушек отслоенных голов, которые они бережно носили перед собою на вытянутых руках. Ветер выл в трубах, скрипели мясные крючья; на стопудовых люстрах тихо пели хрустальные висюльки, напоминая об эльфах и, может быть, снежных ямщиках, что с бубенцами… нет, не висюльки, у этих штук есть какое-то другое, порядочное название, подумал было О’Шипки, но тут же, зазевавшись, наступил на ногу Шаттену-младшему, и тот закричал, распугивая летучую жизнь.

–  Как тут мило, - пробормотал О’Шипки, присаживаясь на каменную скамью и не обращая внимания на Шаттена.
– Здесь все построено из краеугольного камня… Где же хлеб-соль, господин директор?

Ядрошников вытер ноги о коврик и огляделся. Судя по виду, его нимало не смутило отсутствие встречающих, которым, по его же недавним словам, не терпелось познакомиться с последними участниками семинара. Он с нахальной укоризной ответил:

–  Поздняя ночь, господа, помилуйте. Все, должно быть, давно уже спят. Мы соберемся за завтраком, и вам воздадут все положенные почести.

О’Шипки дернулся, как от ожога - это и был ожог, потому что с факела чем-то капнуло.

–  Привыкайте, - сочувственно заметил Ядрошников и достал не первой свежести носовой платок.
– Позвольте, я вытру… Как хотите: видите, я его уже убрал. Ваши комнаты - во втором этаже, господин Шаттен займет первую из спален правого крыла, а вы, мистер О’Шипки, поселитесь в левом. Тоже в первой спальне, но со знаком минус. Уловили? Там будет цифирка, единичка, с минусом. Отрицательный числовой ряд во избежание путаницы. Бесконечность души и ума. Поднимайтесь по главной лестнице и никуда не сворачивайте, кроме как к своим комнатам, иначе заблудитесь. Завтра, при свете дня, я познакомлю вас с остальными стажерами, а сегодня - покойного сна без снов, ибо сны здесь, знаете ли, причудливые.