Цепь грифона
Шрифт:
– Никого нет на месте, – невольно проговорился о тщетных звонках в НКВД взволнованный комендант. – Праздник всё же…
– Я найду, – со вздохом ответил Сергей Георгиевич. – Что личный состав?
– Переживают…
– Объявите построение.
– Где?
– В зале.
– Есть!
Сняв фуражку, Суровцев вошёл в зал, названный комендантом залом заседаний. Причиной такого названия была небольшая сцена. Точнее эстрада. На ней обычно едва помещался длинный стол для президиума. Раньше здесь стоял рояль, перенесённый по приказу Делорэ в столовую.
На красном заднике сцены красовались соединённые в один общий барельеф картонные
– Ну вот, Михаил Иванович, и отмучился, – вполголоса то ли Делорэ, то ли самому себе сказал Суровцев, подойдя к покойному.
Необходимости в пятаках на глазах и в повязке, стягивающей подбородок покойного, не было. Кто-то лишь связал бинтом скрещенные на груди руки генерала. Лицо Михаила Ивановича казалось просветлённым. Спокойные глаза уснувшего человека. Исчезли косые морщины на щеках, которые иначе как морщинами боли и не назовёшь. Чуть заострились нос и подбородок. Но самое удивительное было то, что на губах усопшего была лёгкая улыбка. «Точно Бога увидел», – подумал Суровцев.
В зал молча, стараясь не греметь сапогами, входили командиры – личный состав Особой группы. Все без знаков различия, в одинаковой командирской форме. Все перепоясанные ремнями, но без портупей. Без головных уборов. Разным был только возраст входящих. Всего собралось двадцать человек. Суровцев положил на стол рядом с Делорэ свою фуражку, обратился к одному из вошедших – вероятно, старшему по званию:
– Командуйте, Василий Егорович.
– Взвод, – чуть нараспев и негромко произнёс предварительную команду седой командир, – в две шеренги становись!
Командиры без суеты и почти без шума выстроились в две шеренги.
– Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – продолжал седовласый командир.
Через левое плечо он повернулся «кругом», чётко, но не слишком гремя сапогами по полу, строевым шагом подошёл к Суровцеву. Продолжил ни тихо, ни громко:
– Товарищ генерал-лейтенант, личный состав Особой группы по вашему приказанию построен. Исполняющий обязанности ответственного за работу с личным составом Кудрявцев! – закончил он свой доклад.
– Вольно! – скомандовал Суровцев.
Повернувшись лицом к строю, Кудрявцев продублировал команду:
– Вольно!
Точно потеряв невидимую внутреннюю опору, строй чуть качнулся и замер, стоя по команде «вольно».
– Разрешите встать в строй? – спросил Кудрявцев.
Суровцев чуть кивнул. Молча прошёлся вдоль строя, глядя себе под ноги, не поднимая головы. Вернулся на прежнее место.
– Есть минуты, когда слова теряют цену, – почти на выдохе произнёс он, вглядываясь в лица подчинённых. – Потому и говорить не хочется. Но и промолчать не могу. В силу известных вам причин может случиться так, что мы не сможем даже проводить своего командира в последний путь. В этом мы такие же простые солдаты, что приняли бои на границе в первые дни войны. И наши потери – потери тоже боевые. И вклад наш в грядущую победу, как и тех простых безвестных командиров и рядовых, уже и сейчас неоценим. Другое дело, что перемены в русской армии вряд ли свяжут с нашими судьбами и именами. Но от этого наша лепта не становится меньше. Оболганное понятие «честь имею» уже незримо возвращается в военную среду. И сегодня я хочу признаться в том, что не сразу поверил
Сергей Георгиевич взял со стола свою фуражку. Надел её, чуть надвинув на глаза. Опять встал лицом к строю.
– Равняйсь! Смирно! Товарищи генералы и командиры! В связи с кончиной начальника Особой группы генерал-лейтенанта Делорэ приступаю к исполнению обязанностей начальника группы. Приказываю, – вскинув ладонь к козырьку фуражки, продолжал он. – Генерал-майор Кудрявцев!
– Я! – отозвался Кудрявцев.
– Организовать службу почётного караула у тела генерал-лейтенанта Делорэ.
– Есть организовать службу почётного караула! – ответил из строя Кудрявцев.
– Объявленный накануне выходной день отменяю! Командирам, ответственным за фронтовые направления, приступить к работе согласно утверждённым планам. Вольно, – чуть повысив голос, сказал он и опустил руку от козырька. – Разойдись.
Строй опять чуть качнулся. Молча и медленно стали подходить к столу с телом Делорэ. В зал вошёл комендант, наблюдавший всю сцену построения из-за двери.
– Товарищ генерал-лейтенант, – обратился он к Суровцеву, – вы моих в караул тоже выставляйте. Я своему начкару приказал, чтоб выделял людей.
– Спасибо, голубчик, – поблагодарил Сергей Георгиевич и поймал себя на мысли, что и он вслед за Шапошниковым и покойным Делорэ стал обращаться к подчинённым со столь экзотичным для Красной армии обращением «голубчик». – Василий Егорович, – обратился он к не восстановленному пока в звании генералу Кудрявцеву, – включите в состав почётного караула охрану объекта.
– Есть! – отозвался Кудрявцев.
«Пока живы родители – мы остаёмся детьми», – вспомнил он фразу своей няни, сказанную ему в Томске в 1925 году. Тогда он, только что демобилизованный из Красной армии, был ошеломлён страшным известием о расстреле томской ЧК своих тётушек. Родителей своих он никогда не знал. Потому и не помнил. Но ощущение сиротства пришло именно тогда. После известия о смерти милых тётушек. Нечто похожее он испытывал и сейчас.
Вся его жизнь и военная служба были длительной цепью замещений погибших командиров. Каждый раз приходилось внутренне и внешне преобразовываться и брать на себя ответственность, которой он никогда не боялся, но никогда и не рвался к тому, чтобы командовать. Властолюбие было ему чуждо. Наверное, то, что свои первые серьёзные шаги в военной карьере он сделал как разведчик и контрразведчик, навсегда отлучило его не только от тщеславия, но и от честолюбия, заодно с самомнением. Более ответственной и сложной работой он считал работу скрытую и кропотливую – разведывательную, контрразведывательную и штабную. Знал бы Суровцев, что именно это год тому назад и решило его судьбу. Сталину при знакомстве с его биографией понравилось именно то, что храбрый и отважный по фронтовым меркам офицер не чурался штаба.
Ни для кого не секрет, что штаб всегда был и остаётся вожделенным местом для карьеристов и трусов. Это, в общем, и терпимо в мирное время. Но во время войны штабы нуждаются не просто в образованных офицерах, но в офицерах с безупречным боевым опытом и с безукоризненной боевой репутацией.
Боеспособность любой армии, и русской армии в том числе, определялась и определяется качеством работы штабов. Репутация русского солдата не нуждается ни в комплиментах, ни в нареканиях на протяжении веков. Тогда как штабы в начальный период военных действий, как правило, всегда были не на высоте.