Цесаревна. Екатерина Великая
Шрифт:
— Я чаю, оный человек умрет с того.
— Конечно… В декабрьскую стужу окунывали его в воду, смолой оконопатили, обваляли во что ни попало… Как тут Богу душу не отдать?
— У нас такого полиция не позволила бы.
— У нас… На то мы… варвары…
— Прочти, нет ли чего примечательного в объявлениях. Сергей Петрович углубился в последние листы тетрадки.
— Все о поставках больше, — сказал он. — Ко флоту и Адмиралтейству желающим поставить барабанов медных семьдесят шесть, кож барабанных… Мы с тобою, мать, поставками не займемся
— Как, отец, полагаешь, Риточка наша не публиковалась так, как из Мюнхена трогалась?
— Ну!.. Зачем?.. Навряд ли?.. Она же партикулярное лицо…
Сергей Петрович снова углубился в газету.
— Смотри–ка, мать, сие прямо для тебя публиковано. «У тирольца Михаэля Валга, имеющего квартиру на дворе католической кирки, есть продажные канарейки…» Пойду и знатного кенара тебе куплю, все грусть нашу стариковскую одинокую разгонит.
— Нет, что уж, — с тоской в голосе сказала Адель Фридриховна. — Своя канареечка возвернулась бы как ни можно скорее к нам.
А своя «канареечка» в это самое время, сопровождаемая ямщиком с дорожным баулом, уже звонила нетерпеливым звоном на крылечке отцовского дома.
Адель Фридриховна узнала звонок, схватилась за сердце и прошептала:
— Господи!.. Ужели ж?.. Риточка?.. Легка на помине, — и, не дожидаясь служанки, сама побежала открывать.
И точно — легкой веселой птичкой, все такая же тонкая, стройная, веселая, говорливая и по–отцовски, по–офицерски, бодрая, Рита бросилась в объятия матери. И годы ее не брали. Точно вчера только покинула отцовский дом.
— Рита!.. Ты!.. Совсем не переменилась!..
— Помилуй, мама… Седых волос–то сколько, — снимая дорожную шаль, сказала Рита и сейчас с тревогой в голосе спросила: — А папа? Петя?
— Иду, иду, Рита, — отозвался Сергей Петрович, появляясь в дверях.
— Петр?.. Ну, да сейчас…
Нескладно, сбивчиво, как всегда после долгой разлуки, в волнении первой встречи, посыпались жадные вопросы и то скорые, то после некоторого раздумья — говорить ли? — ответы.
— Петр по отцовским следам пошел. От гвардии отклонился. Может, доходили до тебя «эхи»… Архангелогородским полком ныне командует. Полк под Ригой. Война у нас в ожидании. За него не опасен я. Знаю — не уронит отцовского имени.
— Ты как, Рита?
— Что про себя говорить… Не сладкая моя была жизнь, хоть и ох как интересная, по чужим краям, по чужим людям… И хорошего повидала и плохого… Всего было… После…
— Не удалась твоя жизнь, Рита?
— Ну что вы, батюшка. Разве можно Бога гневить? Жива, здорова, бодра…
— А вот… замуж–то?..
— Не всем замуж… Не судил Бог. Я полюбила раз… Как мама. Другого любить не захотела.
— Слыхала
— Через него, матушка, и сюда примчалась. Благо свободна была в ту пору.
— Что же он?..
— Да вот… пишет…
И, легкая — кто даст ей сорок два года, — помчалась в прихожую, где остался баул, развязала его и принесла Лукьяново письмо.
— Вот — пишет…
— Да, тяжело расплачивается… Другим еще тяжелее припало. Взять хоть императора Иоанна Антоновича. Безвинный, совсем ребенок!
— Он–то, батюшка, где? Ему семнадцатый год идти должен. Жив ли?
— Тайна великая… Слыхал я, жив… В Шлиссельбурге, в великом бережении… Без имени… Арестант номер первый.
— Арестант номер первый, — тихо, опуская глаза, повторила Рита, — а был — император!
— Левенвольд в Соликамске, — продолжал рассказывать о знакомых Рите лицах Сергей Петрович. — Алексей Григорьевич за него хлопотал… Помнит добро человек… Остерман в Березове… Миних… А! Миних!.. — в Пелыме!!! Сколько с ним походов сломали!.. Сколько викторий чудесных одержали!.. В Пелыме! Да, сказывают, докучает императрице своими прожектами… Кажись, всю Россию застроил бы.
— Я и то вижу, строится сильно Россия… Петербурга прямо–таки узнать сегодня не могла… Какие дворцы, какие хоромы!.. Лучше многих городов европейских, что я повидала.
— Как же!.. Кругом стройка идет… И Воронцовы, и Строгановы, и Шуваловы, и Апраксины — все ныне каменные палаты — и какие! — себе повыбухали. У всех все в самом чистом итальянском штиле. Наш скромный голландский пооставили. Ныне все ввысь и вширь. Дочь красоту отцовского парадиза любит. Растрелли–итальянца выписала для работ, а подле него целая школа молодых архитекторов выросла. Скоро вся Россия будет растреллиевская.
— А помнишь, Рита, Вишневского, Федора Степановича, что тогда к нам Алешу доставил? — сказала Адель Фридриховна.
— Как не помнить… А какое чудное венгерское вино он батюшке подарил.
Сергей Петрович вздохнул…
— Да… было время… Пил я и винцо… Прошло то время.
— Так где же ныне Вишневский?..
— Произведен в генерал–майоры, свой человек у Разумовского. Не зря в телеге вместе скакали… Сколько имений ему государыня пожаловала, домашнюю утварь. Она добрая… Ты, Рита, хорошо сделала, что тогда ей помогала. Но, право, зачем ускакала?.. Все и тебе бы что перепало.
— Мне ничего не надо, — тихо сказала Рита.
— Знаю, дочка… Ты — Ранцева… Вот и Петр такой же. Он в лейб–кампанцы был пожалован. Кажется, чего выше?.. Его Разумовский в генеральс–адъютанты взять хотел. Ку–уда!.. Как еж иглы натопорщил… Не лицам служу — Родине и государыне… Пошел в напольный полк майором… Вот и трубит теперь в армии… Что же ты думаешь, дочка, с Лукьяном делать?..
— Хочу просить его к брату в полк… Если война, пусть смоет кровью позор предательства и станет достойным офицером русским.
— Что же, дело хорошее.