Цесаревна
Шрифт:
Капрал мрачно покосился на розовый картонный билет, который совал ему в руки всадник на конногвардейской лошади, и махнул часовому рукой:
— Пропусти…
Шлагбаум поднялся с протяжным скрипом, и Рита, нагнувшись под ним, поехала по грязной, черной, покрытой длинными лужами дороге на Рожковскую землю.
II
Эти места Рита знала хорошо. Не раз она бывала здесь в свите императрицы на охотах. Вправо пойдет дорога через березовую рощу, за рощей будет поле, за полем сосновый лес, а там и речка Волковка. Охоты всегда там
У въезда в березовую рощу лошадь заупрямилась, и Рита ее ударила хлыстом… Та пошла, храпя, тяжелым, настороженным шагом. В лесу снег не таял и лежал блестящими полосами на сухих листьях. От снега, от белых стволов берез, от безлиственных тонких ветвей здесь было светлее, и казалось, что прояснивает. Дорога, топкая и грязная, углублялась в лес. В глубоких длинных колеях чернела вода. Копыта лошади хлюпали по размокшей земле. Рита рассчитывала, успеет ли она захватить цесаревну у Волковки, где должны быть ягдвагены, или ей придется догонять ее по дороге в Царское Село. О том, что она, девушка, одна, переодетая в кадетский мундир едет по глухому лесу, она не думала. Приближающееся достижение цели влекло ее.
Навстречу ей по лесу шел человек. Будто нищий, каких Рита видала на паперти Преображенского собора. Невысокого роста, сутулый, одетый в рваный полушубок и в лапти, в свалянной, собачьего меха шапчонке, с лицом, обросшим косматой бородой, с дубинкой в руках, он шел, переваливаясь, навстречу Рите и зорко поглядывал по сторонам. Но он ничуть не показался страшным Рите. Шагах в десяти от Риты он приостановился, как бы раздумывая, уступать ли ему дорогу всаднику и становиться в грязные лужи. Потом вдруг вложил пальцы в рот и так пронзительно свистнул, что лошадь Риты остановилась как вкопанная и затряслась. В тот же миг с гомоном и криками к Рите бросилось из леса пять таких же оборванцев. Они в одно мгновение окружили ее. Кто-то схватил ее за ногу, кто-то ударил ее под грудь. У Риты потемнело в глазах. Она потеряла сознание, и последняя мысль была: «А кто же даст знать цесаревне?»
— Я как вдарил яво под микитки, провел рукою повыше, гля-кося что у яво!.. Баба!.. — смеясь, говорил чернобородый оборванец, тащивший Риту за плечи. — Вот так добыча…
Другой, несший Риту за ноги, с веселым смехом отвечал:
— А ножки!.. Глянь, робя, махонькие какие… Не иначе как боярская чья дочь.
— Вот энто, братцы, будет, значит, в нашем стану баальшая потеха, — сказал шедший сзади всех маленький, крепкий, белобрысый мужичок с белесыми волосами и свиными белыми ресницами на припухших красных веках.
— В сторожку ее, товарищи, там таперя в такую погодь никто не заглянет. Там и разделаем, кому что…
Радостные голоса гулко звучали по затихшему лесу и эхом-отдавались вдали.
— Кому — клин, кому — стан, кому — цельный сарафан.
— Знатная, братцы, девчонка… И куда она так переодевалась?..
— Ярема, а коня?.. — кричал возившийся подле Лоботряса оборванец. — Конь-от солдатской.
— Вяди и коня к сторожке. По сумам надоть пошукать, не найдем ли чего гожего бродячей артели. Апосля и коня и всадника там и бросим. И концы, значит, в воду… Коня живого, а тую…
— Звесно, коня что ж… Конь не скажет.
— Даже боле того: конь — отвод глаз. Улик
— Знатная добыча… Нежданно-негаданно. Раскрыли двери в сторожке, внесли добычу в чистую
бревенчатую избу. Осенние сумерки пасмурного непогожего дня тусклым светом освещали внутренность небольшой горницы. Разбойники столпились около добычи, огляделись и притихли.
В растерзанной одежде, со сбитым набок париком с косой, из-под которого разметались темные женские волосы, на грязной епанче, на широкой сосновой лавке жалкая и беспомощная, как малый ребенок, лежала молодая девушка. Темный синяк вздулся над глазом, по щекам текли тонкие струйки алой крови.
— Ай померла? — спросил рыжий оборванец, привязавший коня к дереву и вошедший последним в избу. Его голос был робок, и сам он испуганно смотрел на девушку, распростертую на лавке.
На него цыкнули.
— Ну чаво?.. Ничаво не померла! Дышит.
— А белая какая…
— Красивая.
— Хоть куда девка.
Пять взрослых, немолодых, голодных самцов толкались подле лежащей без сознания женщины, и томное, мучительное вожделение все сильнее охватывало их.
— Что ж, — задыхаясь, проговорил чернобородый, тот, кто первый ударил Риту под грудь, — так приступать, что ль, али погодить, пока совсем отойдет?
— То-то приступать!.. Ты, что ль, приступать-то будешь?..
— Ну, я.
— А почему ты? Ты что за атаман, что тебе первому и добыча?..
— Кажному хочется первому.
— Сие, братцы, жребий надоть кинуть… Канаться…
— Сказал тожа — канаться!.. Я первой увидал, я первой тревогу исделал, я первой вдарил, я определил, что-де за солдат такой едет с бабьими грудями… А ты что?.. Коня вязал! С конем и вожжайся.
— Постойте, погодите, ребятки, чаво там шумите!.. Допрежь всего надо на сторожу кого ни на есть поставить. А то нехорошо так… Неладно, ежели кто войдет…
— Ну, сказал — войдет!.. Кто сюда в этакую чащу заглянет. Опять же по всему Питеру заставы понаставлены, никого не пропускают… Да и погода!..
— Точно, что погода, — вздохнул белобрысый, до сих пор безучастно стоявший у дверей.
— Да, погодка, — согласились все. — Ну-к что ж, раздевать будем.
— Погодь!.. Раньше — канаться!..
— Чего там канаться!.. Я первой подозрил, я первой вдарил, я и первой…
Чернобородый подошел к девушке и стал стягивать с нее разорванный кадетский кафтан. Опять посыпались советы и споры. Разбойники топтались кругом, возбужденные, жадные, совсем осатанелые. Изба наполнялась смрадом мокрых онучей, полушубков, немытых, грязных, потных тел.
— Хоть бы рожу ей обмыли!
— И так ладна будет.
— А ну, коли мертва?
— У, дурья голова, заладил одно — мертва да мертва! Не видишь, что ли, кровь капит.
Рубашку под алым камзолом сорвали и на миг оцепенели при виде молодой белой груди, под которой темным пятном вспух синяк.
— Ишь, как ударил-то, варнак!
— Вы постойте, товарищи… Вы погодите, чего зря лезете. Не мешайте, кому череда нет.
— Он все свое!.. Черед какой!..
— Канаться!..
Дикий, громкий хохот потряс избу. В жадные минуты безумного вожделения всякая осторожность была оставлена и позабыта. Девушку приподнимали, чтобы стянуть с