Цесаревна
Шрифт:
Мятется, видно, душа Анны Иоанновны, недовольна тем, что сотворила необдуманным своим письмом. Цесаревна вспомнила тот вечер, после охоты, когда разговаривала она с глазу на глаз с императрицей и та говорила ей, кто должен по-настоящему ей наследовать. Не идет ее душенька ко Господу, быть может, и по Бирону тоскует, не то ему она готовила… Мечется встревоженная душа по земле. Вот-вот и сюда явится.
Цесаревна нервно позвонила.
— Зажги свечи, — сказала она камер-медхен. — Не догадаются петые дуры, что цесаревна в темноте сидит.
— Ваше
— Точно что не приказывала… А ты догадайся спросить… Подумай о том, кому служишь?..
Но и свет канделябров не разогнал призраков из темных углов. Постель казалась страшной. Стало ясно: надвигающаяся ночь не может быть обычной.
В одиннадцать часов вечера, как накануне было условлено, собрались заговорщики. Приехал в парных санях камергер Михаил Илларионович Воронцов и привез мешок серебряных рублей, полученных за драгоценности цесаревны, пришли из своих помещений Лесток, Разумовский, Шувалов и Грюнштейн.
Надо было что-то начинать. Цесаревна не могла решиться, да и не знала, как и что надо делать. Сидели в маленькой гостиной и молчали. Разговор не вязался. Около полуночи цесаревне доложили, что к ней потаенно пришли семь гренадер Преображенского полка. Цесаревна приказала ввести их к себе.
В синих епанчах, ветром подбитых, на рыбьем меху шитых, озябшие на морозе гренадеры несмело вошли в изящный салон цесаревны. В комнате сразу стало холодно от их громадных ознобленных тел.
Старый гренадер Нескородев, детей которого цесаревна когда-то крестила, поклонился ей в ноги и, дыша прокисшим табачным солдатским смрадом, стал говорить:
— Всемилостивейшая государыня, изволишь ныне видеть сама неблагополучие над собой и всей Россией. Где попечение и сожаление отечества и чад своих? Нас заутра высылают в поход, и где сыщем потопающих в волнах защищение? Помилуй, не оставь нас в сиротстве, но защити материнским своим соизволением оного намерения.
Цесаревна молчала. Ее грудь высоко вздымалась. Она нагнулась и подняла гренадера с колен.
— Что у тебя, Нескородев, я в позапрошлом году крестила дочку, — ласково сказала она.
— Так точно, матушка… Лизаветой в твое поминание назвали… Ныне вот расставаться с ней припадает.
По лицу солдата потекли слезы. Кругом заговорили. Гренадеры осмелели.
— В эстакой мороз выступать…
— Познобимся, матушка… Погляди на наши епанчи… Как есть не во что закутать грешное тело от мороза лютого.
— А как выступим, на кого обопрешься, матушка?..
И тебя заедят немцы.
— «Эхи» какие по городу ходят: преображенцев для того ради убирают, чтоб с матушкой расправиться.
— Постойте, братцы… Когда Бог явит в сей деснице милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а ныне подите и соберите роту во всякой готовности и тихости, а я сама тотчас за вами последую.
Она обернулась к заговорщикам.
— Камрады, — сказала она, — следуйте за мной. Разумовский подошел к ней с кирасой в руках.
— Ваше высочество, извольте
Она не возражала. Вдруг точно какое-то откровение свыше снизошло на нее. Она преодолела — и уже совсем — свою слабость, и мужество ее отца вошло в нее. Молча дала она надеть на себя кирасирские латы, поверх обычного выходного платья надела шляпу, накинула шубу и пошла к дверям.
— Братцы, — сказала она солдатам. — Я иду к вам. Делайте, что сказала.
— Милости просим, матушка.
Цесаревна села в сани Воронцова и приказала шагом ехать в избы Преображенского полка. Гренадеры шли за нею.
Был час ночи.
В шубе наопашь поверх стальной кирасы, с офицерской тростью в руке цесаревна подошла к дверям преображенской светлицы и толкнула их. Со скрипом откинулась дверь с блоком на кирпиче, и цесаревна вошла в смрадную, темную казарму. Ночник тускло освещал ее. В глубине у образа теплилась одинокая лампада. У стены в пирамиде стояли мушкеты с примкнутыми багинетами. Патронные сумки и блестящие тусклой медью гренадерские шапки висели на колышках над спящими людьми. Очередной встрепенулся при ее входе, несколько сонных фигур в одном белье поднялись с нар. Грюнштейн опередил цесаревну и звонко крикнул:
— Слушай!.. Встать!.. К нам пожаловала государыня цесаревна!
Тут, там засветились о ночник фитили, загорелись свечи, солдаты поспешно одевались и сбегались к цесаревне, остановившейся у пирамиды с ружьями. Барабанщик схватил барабан и палки, но Лесток подбежал к нему и ножом пропорол барабанную кожу.
— Тихо, — крикнул Воронцов, — без шума!
В слабо освещенной казарме были слышны только шепотом сказанные кем-нибудь из гренадер слова и шум торопливо одевающихся людей. Толпа около цесаревны росла. Наконец солдаты построились, и наступила томительная тишина ожидания.
Зачем в ночной, поздний час пришла к ним их любимая цесаревна?..
— Ребята, — громко сказала Елизавета Петровна, и сочен и полон был звук ее голоса. Искра Петра Великого вспыхнула в ней ярким огнем, и пламя его опалило солдат. — Ребята, вы знаете меня!.. Вы знаете, чья я дочь!.. Следуйте за мной…
— Матушка, — раздались голоса из фронта, — мы на все для тебя готовы. Мы их всех до одного убьем.
Цесаревна подняла руку.
— Если вы будете так поступать, я не пойду с вами.
Слушайтесь меня…
Солдаты разобрали мушкеты и стали выходить за цесаревной во двор и строиться.
— Надо послать предупредить другие полки, — сказал
Воронцов капралу.
— Зараз исполним.
Несколько солдат были посланы в казармы Конного полка и привели оттуда десятка два поседланных лошадей.
Цесаревна приказала скакать по полкам и сообщить, чтобы все полки немедленно собирались к Зимнему дворцу.
Все у нее теперь было продумано, и никаких не было колебаний. В морозной ночи вдоль казарменных изб выстраивались гренадерские роты Преображенского полка. Слышались команды сержантов и капралов: