Цесаревна
Шрифт:
Печаль и тоска были в голосе великой княгини. Она подняла глаза на Разумовского, ожидая его ответа.
— Ваше высочество, все сие очень даже просто можно сделать. Доверьте сие письмо мне, и я пошлю его через Елагина или, еще того лучше, через Ададурова.
— Спасибо, Алексей Григорьевич. Я счастлива есмь, что не ошиблась в вас. Василий Евдокимович Ададуров учил меня русскому языку, когда я приехала сюда. Я узнала его хорошо. Я полагаю, ему можно доверить.
Как солнце проглядывает сквозь свинцовые тучи и освещает пригорюнившуюся природу — бледная улыбка вдруг совсем по-иному осветила лицо великой княгини и придала
— Да, — сказала она, улыбаясь веселее и добрее, — если бы тетя больше входила в государственные дела и меньше доверяла своим советникам, как совсем по-иному шли бы дела российские. Она мудрая — тетя…
— Кому же сие и знать, как не мне? — тихо сказал Разумовский.
— Да, конечно… Вы правы. Ступайте… Я останусь одна-одинешенька. Со своими мыслями, со своим дневником. Там, — она махнула рукою к дворцовым залам, — начинается настоящий немецкий загул, а немецкое пьянство не лучше русского. А когда они соединятся?! Лучше не думать о сем!..
Она протянула тонкую, изящную руку Разумовскому, тот поцеловал ее и, поклонившись, пошел к дверям. Великая княгиня взглядом и улыбкой проводила его.
VII
Лукьян Камынин, следуя из Оренбурга на Ригу, ехал через Петербург. На станции Четыре Руки, где сходятся трактовые дороги из Петербурга на Ямбург и из Петергофа в Царское Село, не было лошадей, и ему пришлось ночевать. В каменном доме с большими прохладными комнатами для проезжающих был только один проезжий. Камынин увидал его утром. Молодой юноша-прапорщик стоял на крыльце станции и возился, стараясь снять перчатку. Белая кожаная перчатка с раструбом прилипла к мокрой руке. Прапорщик в низкой, черной каске с большим козырьком, надвинутой на тонкие, черные, сросшиеся на переносице брови, был высокого роста и сложен как Аполлон. Тонкий, с легкой горбинкой нос спускался к чувственным алым губам. Овал лица был длинный, лицо после лагерей загорело в бронзу, и кирпично-алый румянец здоровья пламенем горел на скулах. Он опустил глаза на перчатку, и черные густые ресницы бросили синюю тень на нижние веки. Камынин был поражен его мужественной и вместе с тем необычайно изящной красотой.
— Позвольте, сударь, я вам помогу, — сказал Камынин.
— Вот черт!.. Тысяча чертей в табакерку!.. Не подается… Прилипла, анафема! А силу употребить опасно. Не порвать бы совсем, — свежим, звучным голосом сказал прапорщик и поднял на Камынина глаза.
Камынин не мог не поддаться обаянию красоты этого молодца. «Как должен он нравиться женщинам», — невольно подумал Камынин.
Перчатка между тем снялась.
— Я, сударь, ужас какой сильный, — сказал молодой офицер. — Мне чуть сильнее нажать и — тр-р-р… Все так и рвется.
— Вы куда едете, сударь?
— Полагаю, туда же, куда и вы. На войну. Вы в карты играете?
— Играю.
— Так перекинулись бы в пикет. Лошадей до вечера не будет. Тысяча чертей в табакерку!.. Смотритель и в ус не дует, чтобы помочь нам поскорее положить жизнь за отечество. Скучно же так сидеть, ворон считать.
— У меня на сегодняшний день свои предположения. Я прослышал, что государыня императрица изволит быть в Царском Селе.
— Ну что из того, — осматривая поношенный армейский кафтан Камынина, сказал прапорщик.
— Хотел
— А вы никогда не видали государыни?
— Когда-то, в молодости, в ваши годы имел оное счастие.
Прапорщик еще раз внимательно посмотрел на Камынина, но ничего не сказал.
— Вы по своей охоте едете на войну? — спросил Камынин.
— Да… отчасти… От долгов бегу… Препротивная сие штука, тысяча чертей в табакерку, долги… Ну и тоже… разные приключения с шалостями амура немного далеко зашли…
Прапорщик искренно, весело, заразительно и откровенно расхохотался.
— Красотки, красотки, тысяча чертей в табакерку, — пропел он приятным голосом. — Знаете вы, что сие такое?.. Купидоны и амуры?.. Хлои и Дафнисы?.. Ар-р-ромат!.. Цветы удовольствия!.. А?.. Уже где, где, а в Петербурге-то красивыми женщинами Неву запрудить можно. Позвольте, сударь, полюбопытствовать, с кем имею честь?
— Поручик Архангелогородского полка Лукьян Васильевич Камынин, дворянин.
— Прапорщик Григорий Григорьевич Орлов. Что ж, желаете, пешком пропонтируем в Царское? Быть может, и увидим где императрицу. Я человек компанейский.
— Отлично.
Они вышли на дорогу. Желтые рябины в бурых кистях спелых ягод бросали перистую тень на пыльную обочину, шедшую вдоль мощенной крупным гранитом дороги. Густая пыль была мягка. Стая серых дроздов, спугнутая путниками, слетела, раскинулась сетью по небу и вернулась на рябины.
Высокие березы, росшие вдоль дороги золотыми столбами, уходили вдаль. За ними были крутые скаты холмов, покрытые садами малины и слив. Сентябрьское утро было свежо и душисто. Светло-голубое небо сулило ведро.
— Сегодня Рождество Пресвятой Богородицы, — говорил, шагая рядом с Камыниным, Орлов. — Наверно, государыня будет у обедни. Вот вам и случай повидать ее. Как хорошо, что вы в напольном полку служите. Подальше от придворных интриг…
— А вы?.. Вы же из Петербурга?
— Я?.. — Орлов искренно расхохотался. Он остановился и смотрел несколько мгновений на Камынина. — Я… Тысяча чертей в табакерку! Вы и представить себе не можете, сударь, какое счастие ничего не иметь, ничего не желать и ни к чему не стремиться. У меня, честное слово, тысяча чертей в табакерку, кроме того, что мне подарил Господь Бог и что пожаловали папа с мамой — ни-че-го! Ни имений, ни людей, ни домов, ни денег, словом, ни… черта! Мне ничего не надо, и я дорожу лишь тем, что мне дано судьбой.
Орлов снова зашагал по дороге. Он сорвал веточку и, пожевав ее, бросил. Потом запел сильным голосом. Счастье молодости лилось с его пением.
— Красотки… красотки… тысяча чертей в табакерку!.. Оная, знаете ли, приятная, однако, доложу вам, штука… Когда в темную нашу осеннюю петербургскую ночь откроется окно в доме вельможи и маленькая ручка вас поманит… Э, все равно чья!.. Госпожи или служанки, лишь бы мордочка была красива и улыбалась вам призывно? Тогда… Знаете сии все изобретения и ухищрения господина Растрелли — карнизы, выступы, кариатиды, статуи не плохая опора для ноги и для цепких рук молодого сорванца, которым движет Амур. Как жарки объятия и свежи поцелуи милых губ!.. Не оторвешься… А когда под тяжелыми фижмами… Ни-че-го! — победа дается легко… И какая милая благодарность и какая ласка!.. А если, бывает, ошибешься и не повезет в любви, неизменно везет в карты.