Чардаш смерти
Шрифт:
– Кобули в Польгарди каждый знает!
– Твой Польгарди – жуткая дыра. Господин лейтенант родом из Буды, да и я тоже…
– Ты, Шаймоши, тоже деревенщина, – огрызнулся Дани.
– У господина лейтенанта болит левая рука, – зашептал Шаймоши в ухо водителю. – Поэтому он такой злой.
– Как может болеть то, чего нет? – так же тихо удивился водитель. Вот уж действительно деревенщина! – А господин лейтенант злится, потому что он – Ярый Мадьяр.
– Ты знаешь Ярого Мадьяра? – Шаймоши широко улыбнулся.
– Кто же его не знает? Вся армия знает убийцу русских – Ярого Мадьяра.
– Да! Господин лейтенант много народу поставил к стенке. А ещё больше – убил в бою.
Кисть левой руки ныла и дёргала всё сильнее. Где справедливость? Нет справедливости на этой черной земле. Летом пролитая на неё кровь впитывается без остатка, не меняя её цвета. Зимой всё застывает под снегом. Но земля-то остаётся черной. Лишь делая вид, что поддаётся внешним воздействиям, она не меняет своей сути. Это человек нарождается, взрослеет, стареет, умирает. Человек меняется, но не меняется земля, по которой он ходит. Он калечит её бомбами, мнёт гусеницами тяжелой техники, он выжимает из земли все соки, стараясь прокормить себя и семью. А она не скудеет, не старится, не устаёт, не испытывает боли.
Дани посмотрел в окно. Редкие кустарники и ещё более редкие деревья проплывали по обочинам дороги. Русский холод прохватывал нутро автомобиля. Двигатель, отчаянно гудя, отказывался выдавать нужную мощность. Чатхо поругивался себе под нос, мешая русские и венгерские выражения. Дани слушал равнодушно. Он привык к брани. Он ко многому привык, даже собственной, новоявленной жестокости перестал удивляться. Плавно раскачиваясь, их автомобиль пока ещё катился между сугробов. Фары освещали только густо падающий снег – больше ничего. Время от времени Шаймоши покидал автомобиль, чтобы разведать дорогу. Он выпрыгивал на ходу и бодро рысил вперёд, словно свет фар подталкивал его в спину.
Снег выбелил ранние сумерки. Белая пелена накрыла всё: и небо, и землю, и редкие кусты по обочинам дороги. Боковые стёкла запотели. Ноющая боль в отнятой кисти не помешала Дани погрузиться в лёгкую дрёму. Снег сменился серой золой. «И чёрные кудри её присыпало золой», – кажется так говорят русские о стареющих женщинах. Да, серый пепел и зола сплошь покрывала черную землю. Зола набивалась в волосы, она скрипела на зубах, она пропитывала одежду, мешала дышать и видеть, набивалась под веки, вызывая мучительную резь в глазах. Минувшим летом, когда он потерял кисть левой руки, черная земля этих мест сплошь покрылась пеплом и золой. Серый налёт покрывал почерневшие остовы домов. Пейзаж застыл, превратившись в черно-белый снимок. По бескрайним лабиринтам руин бродили неприкаянные тени: женщины в ужасающих лохмотьях, мужчины в военной униформе без знаков различия, дети с лицами стариков, обезумевшие от горя старцы и старухи. Они всматривались в Дани голодными ищущими глазами, и каждый задавал один и тот же вопрос:
– Не встречали ли вы лейтенанта второй венгерской армии господина Даниэля Габели?
Дани отворачивался, делая вид, что не расслышал вопроса. Так продолжалось до тех пор, пока одна темноволосая, не первой молодости женщина обратилась к нему иначе. Дани вовсе не хотел разговаривать с ней. Завидев издали, отвернулся. Даже собрался скрыться в открытом зеве какого-то полуподвала, но она нагнала его и, крепко ухватив за левое запястье, проговорила:
– Меня зовут Маланья, и я хочу отдать вам вашу руку.
Дани обернулся, чтобы посмотреть в лицо женщине, но за его спиной была лишь пустая улица с рядами остывших руин по левую и правую сторону. И ни одной живой души, лишь обугленная яблоня роняла свои сморщенные плоды на доски повалившегося забора.
Ледяное дуновение освободило Дани из застенков дурного сна. Он разомкнул веки. На переднем сиденье «хорьха» снова шевелилась широкая фигура Шаймоши. Дани протёр правой, здоровой ладонью, запотевшее стекло. Мимо медленно плыл всё тот же чёрно-белый пейзаж. Летом – удручающий зной. Зимой – смертоносный холод. Суждено ли им пережить эту зиму?
– Да, я уничтожил множество русских, – тихо произнёс Дани. – А теперь русская зима отомстит мне за них. Что это? Почему мы остановились?
Двигатель «хорьха» последний раз взрычал и заглох. Хлопнула водительская дверца. Снаружи послышался металлических скрежет.
– Он пытается оживить мотор, – тихо проговорил Шамоши.
– Помоги ему… Хотя, мне кажется, это бесполезно.
Шаймоши выскочил наружу. Салон «хорьха» ещё удерживал тепло. Оставшись в одиночестве Дани снова задремал.
Ему грезились осквернённые бомбовыми разрывами кладбища. Тени мертвецов бродили между покосившимися крестами. Призрачные лица их смотрели пристально, с любопытством, без осуждения, словно оценивая, будто примериваясь, как ухватить, как утащить в свои пустующие могилы.
Иногда тихая перебранка унтер-офицеров – водителя и ординарца – пробивались в его сновидения. С Чатхо они познакомились непосредственно перед выездом из Латной. Деревенщину Дани навязал начальник штаба, позабыв даже представить. Они собирались в дорогу с оправданной поспешностью – в Семидесятское следовало добраться до наступления ночи. В ноябре световой день в этих местах короток, а пурга так застила дневной свет, что утренние сумерки сразу после полудня превращаются в вечерние. День не наступает. Такая погода в совокупности с непроходящей усталостью навевает дрёму. Дани прикрыл глаза. На этот раз ему приснился праздничный ужин в день его рождения.
Это произошло в середине минувшего лета, в самый разгар уличных боёв. На одной из уличек в окрестностях больницы, они нашли уцелевший дом. Вдоль серых штакетин ограды хозяйка высадила желтые цветы. Русские называют их «золотыми шарами». Там, в тени старой яблони, они поставили стол. Нашлась даже белая скатерть и хрусткие от крахмала, льняные салфетки. Шампанское добыть не удалось. Пришлось довольствоваться посредственным бренди. В начале праздничного вечера их было четверо. К утру в живых остался один Даниэль Габели. Но в уплату за сохранение жизни ему пришлось отдать вечности кисть левой руки. Он помнил, как врач отсекал её раскалённым лезвием топора, как на его халате прибавилось алых пятен. Нет, боли он не чувствовал – ярость и остатки не выпитого товарищами бренди притупили боль. Так и есть, именно тогда Дани впервые испытал Ярость! За брезентовыми стенами госпитальной палатки скрежетал железом и ухал гибнущий мир. Но Дани слышал лишь скрежет собственных зубов. В тот же день он взял в правую, здоровую руку автомат. В тот же день он не командовал расстрелом пленных, а сам встал в центр расстрельной команды. Лицо русской женщины и её малолетних сыновей снова припомнилось ему. Половина взвода, как обычно, стреляло поверх голов. Потому он лично и щедро полил тела врагов свинцом, а потом, уже мёртвых, приказал повесить над воротами городской больницы для устрашения её защитников, но те нимало не испугались. Тогда Дани взял в руки огнемёт и поджег тела. Запах горелого человеческого мяса – самый вычурный и страшный из ароматов лета 1942 года. Дани фыркнул, закашлялся и проснулся.
– Ты обжёг меня, деревенщина! – ворчал Шаймоши. – Руку решил мне поджечь?
– Нет, что ты! Я просто думал – оно не загорится.
– Думал! Ах ты!..
– Потри снегом… На таком морозе топливо застывает, – бормотал водитель. – А ведь сейчас уже не сорок первый год. Могли бы…
– Отставить панические разговоры! – вяло произнёс Дани, и оба унтера примолкли.
Дани окончательно проснулся. Двигатель молчал. «Хорьх» всё ещё стоял на месте, но он слышал ритмичное постукивание – это зубы водителя выбивали частую дробь.