Чардаш смерти
Шрифт:
– Что, залюбовался, твоё благородие? – дед Матюха склонился с седла. – Красивый, да?
– Что ты мелешь, сволочь? – прорычал Дани.
– Да про тебя всякое треплет народ… Я вот думаю – может, правда.
– Да что ж такое про меня треплет народ?
– А то, что вот этот вот Шаймоши до тебя будто мальчиков водит. Гы-ы-ы…
– А не вздёрнуть ли и тебя рядом с этим вот… Как его? Имя? Кличка? Знаешь что-нибудь о нём?
– Не-е-ет. Меня так просто не вздёрнешь. Я нужен господину коменданту для его важных нужд. И тебе могу пригодиться. Рука-то левая болит? Болит! По-научному это называется фантомные боли. Я могу сделать так, чтобы не болела и рука, и душа. Излечить многое, не поддающееся фармакопейным средствам. Это во-первых.
– Что же во-вторых? Эй, Шаймоши, трогай!
Сани тронулись. Тощий конь Колдуна побрел рядом с санями. Следом за ним потянулась и кобыла с водителем в седле.
– Что же во-вторых? – Дани повторил свой вопрос. Белобородый русский начинал нравиться ему.
– А, во-вторых, имя этого человека, – он указал на пленника. – Родион Табунщиков. Он же – Красный профессор.
– Ну и что?
– А то! Он руководил школой диверсантов под Борисоглебском.
– Он? Школой диверсантов? Ты его допрашивал? Пытал?
– Не-е-ет. Дед Матюха только лечит – не пытает. Дед Матюха всё местное население до последнего желтушного младенца знает, вплоть до каждого погоста – кто и где похоронен знает…
– Довольно!!!
– Не-е, погоди! А вот этого вот, Красного профессора, так же знает вся округа. Важный человек! Коммунист! Ты не смотри, что он у тебя под боком бесчувственный валяется. В былые времена он весьма и очень чувствительным являлся. Особенно к нуждам крестьянской бедноты.
– Расклячивал? – спросил Дани. Он решил для себя, что лучше уж слушать речи сумасшедшего «Микулаша», чем просто так, бессмысленно мерзнуть.
– И расклячивал, и порол, и в холодную сажал. Такого человека нельзя оставить замерзать. До того как стать сильно учёным профессором, этот человек красными конниками командовал. Он важный красный кадр. Пусть господин комендант на него полюбуется. Пусть в волостной газете портрет Родиона Петровича с табличкой на шее напечатает для большей идеологической убедительности.
– Погоняй, Шаймоши! – приказал Дани.
Но отвязаться от деда Матюхи не удалось. Весь путь до Девицы тощий конь Колдуна трусил рядом с санями, а всадник затянул какую-то неслыханную ранее печальную песню. Позёмка подпевала ему натужным воем на высоких нотах. Копыта лошадей аккомпанировали в такт. Скоро Дани удалось справиться с раздражением, и он стал прислушиваться к словам песни:
– Мы не пивом и не водкой в наш последний вечерок самогоном зальем глотку и погибнем под шумок! Не к лицу нам покаянье, не пугает нас огонь!.. Мы бессмертны! До свиданья, трупом пахнет самогон!.. [7]
– Дикий народ! – обернувшись, проговорил Шаймоши. – И песня его похожа на волчий вой.
– Тише ты, – улыбнулся Дани. – Услышит твои слова, обидится. Сейчас мы в его власти. И так будет, пока не доберёмся до Семидесятского.
– Но он же не понимает венгерского языка!
7
Авторство песни приписывается участникам «антоновского восстания» в Тамбовской губернии в 1920–1921 гг.
– Тише, говорю! Только хмурая Мадонна русских ведает о том, что он понимает, а что – нет.
– Они же коммунисты, господин лейтенант! Какая там Мадонна!
– Этого человека называют монахом и колдуном. Вряд ли он когда-либо был коммунистом.
– Дьявол разберёт этих русских! – фыркнул Шаймоши. – Разве может монах быть одновременно и колдуном?
– У русских – может. По понятиям коммунистов монах и колдун не есть явления однозначно чуждые, – усмехнулся Дани.
– Дьявол этих русских разберёт! – повторил Шаймоши.
Пурга и слепящие слёзы в глазах не помешали Дани заметить, как скривился, как поспешно перекрестился русский, с каким свирепым недовольством поглядел он на Шаймоши.
– От Девицы до села Семидесятского по прямой двадцать вёрст через поля. Открытое место. А пурга уже завертелась. Надо укрыть лошадей. Смотри: мерин едва жив. Да и ты тоже…
Невидимка рассмеялся. Смех его очень походил на лай лисицы и совсем не понравился Октябрине.
– Мы можем остановиться в Ключах… – ответил насмешнику тихий голос.
– Ключи разрушены до тла. Три трубы осталось. Больше ничего.
– Тут тоже… ничего…
Октябрина услышала звон сбруи. Видимо, один из двоих – возница распрягал лошадь. Девушка прильнула лицом к дверной щели и сразу отпрянула. Она терла глаза и щеки, стараясь справиться с дыханием.
– Господи! Тот самый мерин! – прошептала она.
– Что это за шваль тут Господа нашего поминает всуе? А?
Незнакомец обладает тонким слухом. За воем позёмки и звоном сбруи ухитрился расслышать её восклицание.
– Эй, сволота! Открывай дверь пошире! Со мной раненый!
За этими словами последовал увесистый удар по полотну двери. Октябрина отскочила в сторону. Дверь распахнулась. Две облепленные снегом фигуры явились на пороге избы колхозного пастуха.
– А у тебя тепленько! – проговорил тот, что был выше ростом.
Октябрина потеряла дар речи. На плече высокого, сухощавого, украшенного белейшей бородой человека, посиневший то ли от холода, то ли от кровопотери висел человек с перевязанной левой ногой. Белобородый держал его легко, просто повесил на плечо головой вперёд. Едва оказавшись в тепле раненый поднял голову, чтобы поймать взгляд Октябрины. Его правильное лицо было обезображено – нос раздулся в безобразную сливу, оба глаза заплыли синевой. Но он мог бы и не поднимать головы. Октябрина признала бы отца по очертаниям рук и плеч, по выбеленному бобрику на макушке, по подшитым собственными руками валенкам, наконец. Очень захотелось, язык чесался, справиться о Низовском, но Октябрина благоразумно промолчала.
– Испугалась? – спросил белобородый. – Ах ты какая хорошенькая! Ты тут одна? Что? А ну, геть в сторону!
Получив увесистую оплеуху, Октябрина едва не завалилась на спину, а пришелец, сопровождаемый волнами холодного воздуха, прошел в глубину избы и опустил свою ношу на лавку, под окно. Опустил довольно грубо, без особого бережения, так сваливают возле печи охапку поленьев.
– Ты тут одна? – снова спросил белобородый.
Пришелец буравил Октябрину синим взглядом – ни спрятаться, ни отвертеться. Пришлось преданно смотреть в эти чужие, звериные глаза. Только у какого же зверя может быть такой вот синий, холодный взгляд? У волка? Пожалуй – нет. Волк – теплокровное животное и вскармливает своих детёнышей молоком. Неясыть? Но у пернатого хищника, скорее всего, желтые глаза…