Чардаш смерти
Шрифт:
– Есть.
– Marsh! Marsh! – повторил пленный и потопал ногами.
Октябрина покорно потащилась к саням.
Кто из них застрелит врага? Ромка посматривал на Красного профессора, а тот прятал глаза, когда к ним подошёл Лаврик.
– Надо отправляться, Родион Петрович. Что с этим? – Лаврик кивнул на мадьяра. – Я?
Профессор молчал. Лаврик снял с плеча карабин. Пленный что-то залопотал, но теперь не на немецком, а на венгерском языке, промёрзшими пальцами вцепился в профессорскую портупею.
– Ну-ну, милый! – Родион Петрович толкнул его легонько, и тот кулём повалился в снег да так и остался лежать. Кашель сотрясал его тело.
– Отпустить тебя мы не можем, – Красный профессор будто оправдывался, а сам всё время посматривал на Лаврика. – Через линию фронта мы тебя не потащим. У нас приказ – мадьяр в плен не брать. Ну что же ты, Лаврик? Стреляй!
– Я не промахнусь! – заверил профессора Лаврик и нажал на курок. Кашель тут же прекратился.
Взрыв получился красивым. Тонны снега взметнулись бело-огненной волной, подняв над собой одну из железнодорожных платформ.
– Дело сделано, – сказал Родион Петрович. – Надо уходить.
– Пристрелить теперь и лошадь? – спросил Лаврик.
– Пристрелим, когда она упадёт. Всем в сани!
– Но, папа!
– Боец Табунщикова!
И Октябрина покорно повалилась в сани.
Правил Лаврик. Низовский и Родион Петрович устроились позади. Ромке повезло снова оказаться рядом с Октябриной. Через шкуры тулупов, несмотря на цепкий мороз, он чувствовал тепло девичьего тела. Надо же так назвать человека! Тяпа! Да и что за человек! Ни минуты покоя не изведает эта Тяпа, пока не добьётся своего. Вот и сейчас она зачем-то пристаёт к отцу. Дался ей этот Матвей Подлесных! Образованная девушка, на двух языках говорит, но при этом верит в сказки про колдунов!
– Папа, ты веришь в сказки про колдунов?
– Нет. Да Матвей и не колдун.
– Матвей?
– Да. Матюха Подлесных. Это им пугал нас фашист. В каком-то смысле мадьяр прав. Матюха действительно пугало. Я знал его ещё по дореволюционным временам. Мы вместе служили в Павловке, у Волконского.
– Тот самый Волконский? Внук декабриста?
Вот Октябрина почему-то заволновалась. Дался ей этот Волконский! Гнилой аристократишко!
– Да, – отвечал Родион Петрович. – Если помнишь, до революции и я, и твоя мать работали в его имении. Там мы и познакомились.
– Я помню. Мама рассказывала… И с Матвеем Подлесных там познакомились?
– Твоя мать знает не хуже меня, что Матвей Подлесных дезертир и расстрига. Он ушёл воевать, когда мне было четырнадцать лет. Я плохо помню его.
– Значит, он не колдун и мадьяр соврал? – спросил Лаврик.
Пык-пык-пык – копыта кобылы погружались в неглубокий пока и рассыпчатый снежок.
– Матвей Подлесных дезертировал из царской армии. Просто ушёл из полевого лазарета под предлогом тяжёлой контузии. Что ж, вся последующая его жизнь подтверждает – контузия действительно была тяжёлой. А с властью рабочих и крестьян – с нашей властью – Матвей Подлесных так и не сумел найти общего языка. Когда экспроприировали имущество из усадьбы Волконского, Матюха сумел урвать своего. Но барское добро впрок ему не пошло.
– Но потом-то его, кажется, вывели на чистую воду, – рассеянно проговорил Низовский.
– А я слышала, что князь Волконский был неплохим человеком, – вставила свои пять копеек Октябрина. – Просто старик плохо разбирался в классовой борьбе…
– Это ты с голоса матери поёшь, – прервал дочь Табунщиков. – Князь действительно был уже очень стар в тот момент, когда свершилась воля пролетариата. А Матвей Подлесных был первейшим человеком в банде Антонова – пригодились нажитые в царской армии навыки.
– По слухам, он был георгиевским кавалером, – сказал Низовский. – Я был в цирке в тот день, когда он отрекался…
– В цирке? – изумилась Октябрина. – Так он ещё и циркач к тому же? Многогранная личность!
– Многогранная личность много красных бойцов положила, – продолжал Табунщиков. – Тухачевский назначил за его голову большую награду. И я его словил. Сам видел, как Матвей под дулами красных винтовок грыз землю, умоляя о пощаде.
– И что? Судя по всему, его пощадили? – спросил Ромка.
– Советская власть – самая справедливая власть в мире! Раз пощадила, значит, он того стоил! – воскликнула Октябрина. – Так что же случилось в цирке?
– Там Матвей отрекался от веры в Бога, – задумчиво проговорил Низовский. – Это был настоящий цирк с полётами и разными чревовещательными фокусами. Он странный, этот Матвей Подлесных. От той, давней контузии, будто видения у него…
– Галлюцинации, – подсказал Ромка.
– Тогда, в цирке, он сильно народ перепугал. Многих потом в волосной отдел чека вызывали. Велели не трепаться под страхом… – Низовский осёкся, глянул на Табунщиков и продолжил совсем уже в другом тоне. – Это в двадцать седьмом году было, летом, кажется. Так, Родион Петрович? Тогда в Борисоглебск шапито приехал…
– Да он попросту удрал тогда, – сказал Табунщиков. – Так же, как и от расстрельной команды в двадцать первом году. Так и говори Давидович. Здесь, в лесу, лишних ушей нет. Матюха тогда растворился в воздухе.
Низовский криво с неохотой, улыбнулся, отвернулся, примолк.
– Хопёрский факир Матвей Подлесных! Ха-ха-ха! – Лаврик согнулся пополам, пряча глаза.
– Хопёрский колдун, – поправил его Ромка. – Я тоже видел его. Доводилось. Перед войной мать сильно хворала. Так мы её к нему возили для лечения. Он на Деда Мороза похож – борода белая, нос красный. Только не добрый он. Денег с нас много взял, но матери, правда, помог. Мне показалось, деньги он сильно любит. Копит их, что ли? На что ему деньги в лесу-то?
– В жадности нет колдовства, – заметил Низовский. – Обычное человеческое свойство. Нехорошего разбора при том. А вот то, что он исчезать умеет внезапно, равно как и появляться, – об этом в Борисоглебском уезде с самой антоновщины толковали. Растворяться в эфире, чтобы вновь материализоваться совсем в другом уже месте – удивительное свойство! Исследовать бы этот феномен. Левитация, ноль-переход, ясновидение, а теперь ещё и это…
– Да ни в чём он не растворялся! Стыдно вам, Андрей Давидович, учёному, преподавателю, герою Гражданской войны, наконец, повторять этот антинаучный бред! Он удрал в лес. Самым подлым образом воспользовался заступничеством губернского начальства и удрал! – голос Красного профессора звенел едва сдерживаемым раздражением.