Час пробил
Шрифт:
Несколько секунд тишины, потом комнату заполняет необыкновенной красоты музыка, тако!1 Элеонора не слышала никогда. Описывать ее бессмысленно. Обе женщины, замерев в позах, в которых их застали первые такты, стоя слушают. Даже не звуки, а, скорее, то, что они рождают в их душах.
Щелчок — и музыка кончается, лишь горят лампочки на деревянной панели с бесчисленным множеством кнопок и регуляторов да чуть подрагивают тоненькие стрелки шкал.
— Поставить еще? — Лиззи переворачивает черный диск пластинки.
— Нет, — слишком быстро говорит Элеонора, протягивает руку к пластинке, читает название. Она навсегда запомнит имя человека, создавшего необыкновенную музыку. — Мне нравится здесь, —
Лиззи молчит, безучастно смотрит на статую античного божка, неизвестно как попавшего из долин Пелопонесса в Роктаун. Божок маленький и приветливый, у него лукавое лицо, выражающее восторг этим миром, и детские ручки с пухлыми коротенькими пальчиками. На одном из них висит изящная золотая зажигалка с эмалевым тиснением. Лиззи перехватывает взгляд миссис Уайтлоу.
— Мистер Лоу когда-то был хорошим пловцом, ему подарили эту вещичку, — она кивает на зажигалку, — на каких-то соревнованиях в Европе.
Элеонора видит, что девушка силится вспомнить, как называлось то место в Европе, откуда ее хозяин привез спрятанный в золото услужливый язычок пламени.
— Может быть, выпьете кофе? — предлагает Лиззи.
— Выпью, — соглашается Элеонора. Она устала.
Розалин Лоу позвонила в шесть утра, а в одиннадцать
Элеопора уже была в Роктауие, начав с больницы. Потом они сидели в особняке миссис Лоу, в двух-трех кварталах от дома сына. У Розалин мешки под глазами — сегодня ночью ей было плохо, именно тогда, когда случилось несчастье с сыном. В три часа. Вот как чутко материнское сердце. К пей приезжал врач, сделал укол, кажется, камфоры. Элеонора смотрела на нее с плохо скрытой жалостью — так нередко молодые женщины смотрят на старых, но явно молодящихся, — но заговаривать о деле первой не собиралась.
У Розалин Лоу начали лезть вверх брови, она не привыкла к молчанию, любит, когда ее о чем-то просят, умоляют, уламывают, истово уговаривают. Однако величественная миссис Лоу, очевидно, припомнила, что именно она пригласила незнакомую и такую независимую женщину, пригласила, потому что о ней много говорят в последнее время как о талантливом, собранном сыщике, который быстро распутывает, казалось бы, самые безнадежные дела. Миссис Лоу явно не нравилось, что у многообещающего сыщика такие стройные ноги, такие яркие глаза и чувственные губы, ей не нравилась матовая гладкая кожа сыщика и то, как элегантно он сидит в кресле, демонстрируя свои достоинства и как бы подчеркивая отсутствие недостатков.
«Что же делать, если пошли такие талантливые сыщики», — наверное, думала миссис Лоу, с досадой ловя себя на том, что у сыщика именно такие пальцы, о каких всю жизнь мечтала она сама. Наконец, миссис Лоу все же погасила вспыхнувшее раздражение и преувеличенно любезно начала: «Прежде всего простите за столь ранний звонок. Обстоятельства оправдывают… Я — мать! Вы тоже мать? — Слова прозвучали скорее угрожающе, чем вопросительно. На кивок Элеоноры — или потому, что она шевелит своими невыносимо красивыми пальцами? — миссис Лоу поморщилась. — Раз так, вы поймете меня. Единственный сын — и такое несчастье. Я… не очень молода. — Последние слова дались Розалин с видимым усилием. Она вымученно улыбнулась, как бы давая понять Элеоноре, что на самом-то деле она вполне молода п обеим женщинам сей факт совершенно очевиден. — Я вложила все в моего мальчика. Он был нелегким ребенком, и сейчас, несмотря на то, что ему уже за тридцать («За сорок», — безжалостно уточнила про себя Элеонора), он остается для матери тем же розовым созданием, которое путалось в собственных ножках и плакало по любому поводу».
Скорбящая мать несколько переиграла, и Элеонора не могла не отметить излишней плаксивости тона. «Зачем она
Миссис Лоу если и не очень доброжелательна, то проницательности ей не занимать: иначе почему же она ответила на невысказанный вопрос? «Мой сын не щадил себя, вел рассеянный образ жизни. У него лабильная психика, легко ранимая натура, он излишне возбудим, и нервы у него ни к черту. Но, согласитесь, в его годы тяжелый инсульт без видимых причин… Вам не кажется странным?»
«Я не знаю медицинских тонкостей. Может быть, сейчас то, о чем вы говорите, уже не удивляет врачей, может быть, такое положение почти норма?» — спросила, в свою очередь, Элеонора. «В том-то и дело, лечащий врач убежден: должен был быть какой-то толчок, внешние обстоятельства. А крик? Вот что удивительно. Дэвид никогда не стал бы кричать без причины, он выдержанный человек. И звонок, около девяти раздался звонок. После чего он просил Лиззи принести выпить и спросил, спущены ли собаки».
Да, миссис Лоу уверенно перечисляла последовательность событий, и Элеонора удивлена, что Лиззи ничего не сказала о звонке и о собаках, которыми интересовался хозяин. Скажем, звонка она могла и не слышать, но вопрос о собаках адресовался именно ей.
Миссис Лоу встала, прошла к трельяжу черного дерева, на мраморной столешнице которого громоздились многочисленные косметические принадлежности таких фирм и такой стоимости, что Элеонора даже думать не могла о подобной роскоши без чувства собственной неполноценности. Элеонора смотрела на склеротические прожилки, скрытые искусно положенным гримом, их особенно много у крыльев хищного, тонко очерченного носа. Губы миссис Лоу до сих пор красивы — пухлые, влажные, чуть приоткрытые, будто с них вот-вот слетит первое признание в любви. *
Элеонора умела не раскрашивать эмоционально свои наблюдения и сейчас не дала бы себе воли, не гляди на нее Розалин глазами торговца, будто она лошадь или, того вернее, стоит голая на невольничьем рынке. «Конечно, мать Лоу не вызывает симпатии. Ну и что? Не мое дело подбивать
баланс ее достоинств и недостатков. Мне нужно разобраться в обстоятельствах: только факты *и никаких настроений».
Миссис Лоу резко повернулась и выдохнула: «А выстрел? Как вы объясните выстрел? Тут уж деваться некуда! Или я не права?»
Да, и выстрел объяснить не просто. Деваться некуда — справедливая оценка ситуации. Когда Лиззи услышала крик, ее на какое-то время сковал ужас; когда же она поборола его и побежала к комнате хозяина, прогремел еще один выстрел и еще. Первое, что. увидела Лиззи, вбежав в комнату, — огромные, с расплескавшимися зрачками глаза Дэвида Лоу и его любимую винтовку «манлихер». Она валялась на полу рядом с кроватью, в комнате пахло пороховыми газами, под потолком на стене чернели пятна, и на полу лежали куски штукатурки. Если бы не выстрел, Элеонора посчитала бы происшедшее чепухой, конечно, трагичной для Лоу чепухой, но для нее, частного детектива, казалось бы, здесь нет предмета расследования. Да, ночью; да, кричавшего человека разбил паралич; да, он не стар, даже, скорее, молод, ну и что? При чем здесь преступление? Но — выстрел! Выстрел!.. Как его объяснить? Чем? Предположим, Лоу был в состоянии аффекта, судорожно сжимал спусковой крючок и палил, не сознавая, что делает. Но, во-первых, сначала раздался крик, а только потом выстрел. Должен же был быть чем-то вызван этот крик. И потом, почему ружье оказалось под рукой Лоу? Он что, не ложился спать без ружья? Смешно!