Час пробил
Шрифт:
— Верит? Думаешь, искренне?
— Она же не очень расстроилась, когда с твоим сыном случилось несчастье. Мы встретились на следующий день. Посокрушалась немного, для приличия. Даже слезу пустила. Потом сказала: «Наконец, наконец». Я сделал вид, что не понял. Ну, она и прояснила: «Если мистер Лоу умрет, твоя мать», то есть ты, — он ткнул пальцем в Розалин, — «отдаст тебе, любимому сыну, все деньги, и мы сможем быть вместе».
Брови Розалин поползли вверх:
— Смотри, как мудры католические святоши! Где был ее бог, когда она спала с тобой, не осененная святым благословением, одновременно обдумывая судьбу моего состояния? Как вам нравится? — По лицу Розалин
Марио Лиджо хотел сказать, что такая возможность кажется ему невероятной. Но он тут же себя поправил: что значит невероятной? Кто, когда и где может точно установить4; что вероятно, а что не очень? Он знал Лиззи Шо чуть более полугода. Что значит — знал? Он приходил к ней, они делили ложе, на кухне она рассказывала ему, что нарожает кучу детей, когда они поженятся. Что значит — знал? Он никогда не спрашивал, кто ее родители, как она попала в город, был ли у нее кто-нибудь до него. Его не интересовало, о чем она думает, когда калитка особняка захлопывается за ним. Его не интересовало, что она испытывает, когда он звонит по телефону и договаривается о встрече. Его не интересовало, что творится в ее маленькой головке, когда он разжимает объятия и откидывается на подушку рядом с ней. Его ничего не интересовало, кроме одной-единственной проблемы: как получить деньги.
Еще там, в Европе, когда ему стукнуло только шестнадцать и женщины стали преследовать его неотступными
взглядами, один из приятелей взял его в Милан. Он но показывал Марио знаменитого собора, театра и недавно выстроенного стадиона, он провез его по самым фешенебельным ресторанам, казино, познакомил с домами самых дорогих куртизанок, напоил винами из старинных погребов, и на вопросы: как называется ресторан? какое это вино? как зовут эту женщину? кто владелец этого игорного дома? — короче, па все вопросы, так и сыпавшиеся из уст Марио Лиджо, приятель отвечал только одно: деньги. Как называется этот ресторан? Деньги! Какое это вино? Деньги! Как зовут эту женщину? Деньги! Может быть, урок, который преподал приятель, был примитивным, но не проявлявший никогда особенного рвения к учебе Марио именно этот урок усвоил на всю жизнь.
Поэтому, когда Лиззи, уютно положив ему голову на грудь, шептала: «О чем ты думаешь сейчас? Ну скажи, о чем?» — он молчал. Не мог же он ответить: о деньгах, — а лгать ему не хотелось. Не лгать — максимально возможное из того, что он мог сделать для Лиззи. Вот почему он ничего не отвечал. И лишний раз благодарил приятеля, одним-единственным словом разрешившего все вопросы, терзавшие душу маленького Марио Лиджо.
— Так ты не думаешь, что наша девочка решила поторопить судьбу? — повторила Розалин. — Она же любит тебя. Дурочка! А любящие дурочки такое могут натворить… при поддержке, пусть пассивной, предмета их обожания, а уж при активной…
— Не думаю, что она дурочка. — Марио игнорировал последний намек.
— А может, ты остался у Лиззи? Я ждала тебя в тот вечер допоздна. Мне даже плохо стало от беспокойства. Приезжал врач.
— Мне приходится иногда заниматься неурочной работой. Смерть, знаешь ли, чаще приходит без твердого расписания. — Он, конечно, имел в виду опостылевшие ему похоронные дела, но в данном случае фраза прозвучала двусмысленно.
«Неужели
В это время Марио поднялся. Подошел к окну, раскинул руки и оперся на створки распахнутой настежь рамы. Он специально стоял спиной к Розалин, чтобы она видела его широкие плечи, узкий таз и длинные прямые ноги. Марио знал, что Розалин сходит с ума, когда он стоит к ней спиной,
может, еще и потому, что не видит его глаз, в которых нередко мелькало нечто, свидетельствующее о слабости их обладателя, слабости перед лицом жизни. Марио хотел, чтобы старуха помучилась, думая, как Лиззи Шо обнимает его, красавца Марио. Ему хотелось сделать какую-нибудь пакость старой ведьме, притащившей его сюда только потому, что у него не было денег, а у нее были. Притащившей его только потому, что сходила с ума, глядя на него, как будто он — вещь, антикварная безделушка. Так пускай бесится, пускай. Тварь! Я — дурачок. Лиззи — дурочка. Харт — свинья. Миссис Уайтлоу — невесть что возомнившая о себе выскочка. А ей, Розалин Лоу, покрытой струпьями псориаза, высохшей, скользкой и вечно желающей любить, дано, по ее мнению, свысока взирать на людишек, смиренно копошащихся у ее ног и живущих-то только потому, что опа, Розалин Лоу, милостиво разрешила им существовать.
Он продолжал стоять лицом к окну. Сзади раздалось частое свистящее дыхание. Темп его все убыстрялся. Когда Марио повернулся, миссис Лоу смотрела на него безумными от возбуждения, бегающими глазами и дышала шумно и прерывисто.
Лиджо сделал шаг ей навстречу, и так убежденно, что сам поверил в подлинность своих слов, произнес:
— Люблю, когда ты такая!
— Какая! — вцепившись в подлокотники кресла, сдавленно прохрипела Розалин и поняла, что именно в это мгновение отдала бы ему все деньги мира, но только в это мгно венпе: ни минутой раньше и ни минутами позже.
Выйдя из полицейского участка, Элеонора Уайтлоу почему-то подумала: ее окружают одинокие люди. Их стало очень много. Харт одинок, Джоунс одинок, Лоу жил практически в одиночестве, Барнс — убежденный холостяк, Розалин Лоу — вдова уже много лет, Лиджо — одинокий аферист, и даже сама Элеонора — мать-одиночка, пользующаяся услугами приходящих няни и мужа, тоже одиноких. Она жила в мире одиноких людей. В этом мире одинокие любили одиноких, одинокие бросали одиноких, одинокие убивали одиноких…
Миссис Уайтлоу вошла в кабину уличного телефона-автомата, притворила стеклянную дверь, раскрыла телефонный справочник на букве Р. Палец Элеоноры заскользил вниз и остановился у строки с фамилией Розенталь. Ро—
зепталь Пора. Элеонора попробовала представить любовницу Дэвида Лоу. Почему-то ей виделась иудейская красавица с волоокими глазами, подернутыми пеленой многовековой печали.
Однако голос Норы прозвучал явным несоответствием представленному образу. Он был истеричен, с хрипотцой и казался неожиданно низким для женщины.
Когда Элеонора набирала номер, она никак не могла решить, какое слово должно быть первым: беспечное дружеское «хелло», или консервативное «добрый вечер», или… Но когда прозвучало «алло», низкое и резкое, Элеонора растерялась и начала так:
— Простите! Вы меня не знаете. Я — Элеонора Уайтлоу. Мне поручено' расследование дела мистера Лоу. Я хотела бы поговорить с вами. (В трубке молчали.) Если можно… — тихо прибавила она.
— Можно, — прозвучало в трубке односложно и не дружелюбно. — Кларк-стрит, шесть. Приезжайте быстрее — у меня мало времени. Я пока еще сама' зарабатываю на жизнь.