Час пробил
Шрифт:
Розенталь осушил стакан, выдохнул, приложил ладони к губам и шепнул:
— Отель назывался «У Гарри», номер тридцать пять.
— Спасибо. Все сходится. — Элеонора деловито кивнула, хотя никогда в жизни не слышала о таком отеле. — «У Гарри», номер тридцать пять. Я проверила. — И, уже совсем перед тем, как попрощаться, спросила: — Вы были моряком на войне?
— Почему вы так решили? — Розенталь захмелел от пива и говорил чуть гнусавя.
— Я подумала, раз у вас корабельный колокол и вы любите вязать морские узлы, то служили на флоте.
— Вот и нет. Наблюдательность вас подвела. Я служил не на флоте,
«Вот оно что, — Элеонора даже допила пиво, которое решила не пить, — значит, Розенталь служил вместе с Хартом, и пиво они любят одно и то же, и японцев одинаково не любят, и Харт, так много и так любезно говоривший обо всех в городе, не сказал, что он знает Розенталя еще с войны. Может, просто не придал этому значения? Теперь остается убедиться, служил ли на Тихом океане Барнс. Но спрашивать Розенталя было бы слишком рискованно».
— Действительно, чудесное пиво, — одобрила Элеонора.
— Жаль, у вас мало времени и вы на машине — могли бы посидеть еще.
— Следующий раз побуду дольше. Боюсь: начну ездить к вам и сопьюсь. А женский алкоголизм — дело безнадежное. Станете потом рассказывать друзьям, любителям пива: «Вот знавал одну даму, вроде ничего собой и все такое, — спилась, бедняга! А начинала так невинно, с пива. Поди ж ты, как в жизни бывает!»
Розенталь рассмеялся громко и недобро. Они попрощались.
Элеонора медленно покатила к больнице: сначала она хотела заехать туда и, если Барнса не окажется, направиться к нему домой.
Барнса она нашла в холле на первом этаже. Он сидел, вытянув длинные тощие ноги. Поздоровались, и врач рассказал о сложной операции, которую ему пришлось сделать сегодня утром.
— Поеду домой. — Он тяжело вздохнул. — Устал. На сегодня хватит.
Элеоноре хотелось сделать так, чтобы вопрос о военном прошлом Барнса не показался ему подозрительным. Ничего особенно хорошего в голову не приходило, и она заметила:
— Сложная операция? Я думала, с вашим опытом сложных операций не бывает, О ваших руках ходят легенды.
Барнс внимательно посмотрел на жилистые кисти, повертел ими несколько раз перед глазами, будто видел впервые. Как ни старался скрыть, похвала была ему приятна.
— Легенды? Сейчас — уже финиш. Лет тридцать пять назад делал виртуозные операции. И в каких условиях! ~
— В каких? — не выдержала Элеонора.
Барнс посмотрел как-то странно, и миссис Уайтлоу испугалась, что ее разгадали. Но нет, взгляд Барнса, казалось направленный на собеседницу, был обращен в прошлое. Он вспоминал давно ушедшие времена. Ему были совершенно безразличны намерения молодой женщины, которая в смиренной позе сидела перед ним.
— Ничего страшнее, чем Соломоновы острова, не припоминаю в жизни, — начал Барнс. — Чудовищная влажность, жара и непрекращающийся обстрел, и… операции. Невероятные. По десятку в день. Помню, один молодой хирург… — Он замолчал, стараясь что-то сообразить. — Почему я говорю — молодой? Сам был тогда почти мальчишкой, считался восходящей звездой: профессиональные достоинства делали меня на десяток лет старше сверстников. Один молодой хирург — он помогал мне — сделал разрез, вскрыл полость брюшины и упал лицом вперед в кровавое месиво. От усталости. Уснул прямо у операционного стола, на ногах. Невозможно поверить. Ему обтерли лицо;
Элеонора не дышала, она боялась прервать столь многообещающие откровения Барнса. Вторая такая возможность могла и не представиться. Она со страхом думала: вдруг Барнс, сейчас сомкнет губы, и рассказ, начавшийся Соломоновыми островами, ими же и закончится.
Доктор встал/ обошел кресло, на котором сидел, взялся за высокую спинку и продолжил:
— Многие думают, что хирурги относятся к изуродованному человеку как к механизму, в котором что-то сломалось, и надо сделать ремонт. Удалось починить — прекрасно! Не удалось — что поделаешь? Я каждый раз нервничаю перед операцией. Каждый раз. За столом на меня снисходит некое спокойствие. Возникает отстраненность. Иногда кажется, что руки не мои и голова не моя: я слышу, как чей-то голос отдает команды, чьим-то рукам. Время от времени замечаю, что руки действуют удивительно ловко. Чаще не нравятся ни команды, ни действия рук. Тогда я смотрю на человека, который лежит на, столе. Мужчина, женщина или подросток, вверившие мне свою жизнь. Но я не бог! Я не могу сделать больше того, что могу. Увы! Я помню всех до единого, кто из операционной пошел туда, — Барнс показал пальцем под ноги. — Всех до единого! Особенно много их было на войне. Чепуха, что на войне привыкают к смерти. К ней привыкнуть невозможно. К любви тоже невозможно. Каждая смерть, как каждая любовь, неповторимы. Когда видишь, что человека послал на смерть ты, собственными руками,—
это тяжело. Если же между вами и вашими жертвами — нередко десятками тысяч жертв — пролегают метры, а еще лучше километры или сотни километров, то люди погибают анонимно для вас. Вы знаете, что кто-то погиб, но вы не видели лиц этих людей, выражения их глаз, последнего движения губ, не слышали, что они говорили в миг кончины: молились или чертыхались, орали или кусали губы, чтобы не были слышны стоны. Когда смерть теряет индивидуальность, она становится приемлемой. Приемлемой для тех, кто принимает решение о чьей-то смерти…
— Я вас не понимаю, — попыталась вставить'слово Элеонора.
Барнс посмотрел c удивлением, как будто только сейчас заметил ее присутствие.
— Разве я настаиваю на том, чтобы вы меня поняли?
Элеонора испытала чувство неловкости и сжалась в комочек, как сжималась Нэнси, разбив очередную чашку из любимого Элеонорой японского чайного сервиза.
Барнс сразу же утратил интерес к разговору:
— Все болтовня!.Просто усталость. Соломоновы острова. Окинава. Конец войны. Роктаун. Бессмысленное течение лет. Жизнь, одним словом.
Элеонора готова была расцеловать Барнса за эти, слова, вернее, всего лишь за одно слово. «Окинава! Окинава! Все трое были на Окинаве в конце, войны: Харт, Розенталь и Барнс. Но никто из них не говорил о том, что они дружат или знают друг друга давно».
— Жарко., — сказала Элеонора, — с удовольствием выпила бы пива. Ледяного.
— Любите пиво?
Барнс с едва приметной, снисходительностью посмотрел на миссис Уайтлоу. Он привык видеть женщин, понимающих толк в дорогих винах, а не в пиве.