Час пробил
Шрифт:
Розалин Лоу находилась в точке квартиры, которая удостаивалась ее посещения чаще других. Она стояла в метре от огромного зеркала-псише. В зеркале отражалась немолодая женщина со следами былой привлекательности и без следов явного увядания. «Меня никто не любит. Почему? Потому, что я всю жизнь жила для себя? Какая чепуха! Хотела бы я хоть раз в жизни взглянуть на того, кто живет для других. Кто же в это поверит в здравом рассудке? Кто? Только дурочки со школьной скамьи, у которых в голове мешанина из обрывков античных поэм, псалмов, рассчитанных на выжимание слез, и любовных эпизодов из готических романов для слабоумных. Не помню, чтобы мужчины обхаживали меня из-за того, что я на каждом углу кричала: обожаю ближних, не тронь слабого, пощади поверженного, пойми отринутого… Ничего подобного. Они сходили с ума, потому что видели:
Розалин Лоу опустила вуаль шляпки на лицо. Она знала, вуаль делает ее лицо скорбным, но не скрывает морщины на шее. И то, и другое никак не могло повредить при встрече с сыном.
Ехала Розалин Лоу быстро. Машина была новая. Дорога в прекрасном состоянии. Жил Дэвид Лоу не более чем в двух милях от матери. На звук машины миссис Лоу вышла Лиззи Шо. Розалин сухо поздоровалась.
«Ну что, мышка, овдовели мы с тобой? Тебе в двадцать легче решить свои проблемы, чем мне… скажем, в сорок йять. А уж если бы ты догадывалась, сколько мне на самом деле, голова пошла бы кругом. Плохо ты меня знаешь, если думаешь, что я их не решу. Интересно, когда он шел к твоей кровати, он тоже сообщал о своем скверном самочувствии или начинал срывать предметы твоего скромного туалета
молча и пыхтя, как паровозы моей молодости? — Она в нерешительности остановилась перед дверью, — Сыночек мог бы выйти встретить мать. Ах, простите, он неважно себя чувствует. Шляться целыми сутками не так обременительно для здоровья, как встретить мать. Разве это по-человечески? Во-первых, я мать, давшая тебе жизнь. Во-вторых, женщина, которая позаботилась, чтобы ты не родился нищим. Наконец, в-третьих, я никогда не лезла в твою частную жизнь. Верхом моего вмешательства была рекомендация одеваться теплее. Эта рекомендация, сформулированная, когда тебе было десять лет, так и не претерпела существенных изменений за прошедшие тридцать лет. Так можно было меня встретить или нет?»
Розалин поднялась по лестнице, указательным пальцем проверила, хорошо ли вытерта пыль на перилах. Ни пылинки. Миссис Лоу скорчила недовольную гримасу и неприязненно посмотрела на Лиззи Шо:
— Пыль надо вытирать, милочка, ежедневно! Если нужно — ежечасно. Вы тут зарастете скоро с моим сыном.
— Простите, миссис Лоу, — пролепетела Лиззи и бросилась на кухню.
Розалин осталась перед дверью, ведущей в комнаты Дэвида. Она проверила, сможет ли заплакать в случае необходимости-глаза ее сразу увлажнились, — и осталась довольна результатами проверки: то ли железы были расположены как-то необычно, то ли благодаря долголетней тренировке, но Розалин могла, как высокопрофессиональная актриса, расплакаться в любой момент. Расплакаться так искренне, что потом не понимала, играла ли она или не смогла, при всем желании, сдержать рыданий. Миссис Лоу потянула ручку на себя…
— Мама!
Дэвид шел навстречу. Он наклонился и сухими губами коснулся шеи чуть ниже уха.
— Ты как будто и не был там, — она махнула рукой в сторону, где, по ее мнению, должна была находиться больница, и почувствовала, как из глаз побежали слезы.
— Не надо, мама, — Лоу сжал кисть ее руки, — не надо, все утряслось.
Розалин опустилась в кресло, потом передвинулась на самый краешек, как бедная родственница, обиженная и всеми забытая. Лоу сел напротив. «Мама необыкновенная женщина. Сколько бы лет ни прошло, не меняется. Та же скорбь, та же преувеличенная материнская тревога, те же ресницы, с трудом выдерживающие груз краски, те же драгоценности, тот же запах… Смешанный запах утонченного салона и портового притона. Мама… напрасно ты думаешь, что я к тебе безразличен, вовсе нет. Просто всегда растерян от бессилия хоть что-нибудь изменить в тебе и в твоей жизни».
— Как себя чувствуешь? — «Неужели настолько плохо, что нельзя было спуститься встретить мать?» — хотела бы уточнить она, но благоразумие победило.
— Хорошо. — Он потянулся. — Знаешь, неожиданно хорошо. Барнс считает — я выскочил без потерь. Редкая удача.
— Ты молод. — Розалин раздраженно пожала плечами. — При чем здесь удача?
Она не любила упования на удачу и упоминания имени Барнса. Барнс был одним из немногих мужчин, который ушел от нее, а не наоборот. К тому же Барнс когда-то сказал ей в глаза: «Ты самая обыкновенная дура! Только жадная дура, вот и вся разница». Она недавно вспомнила об этом и подарила ему очень дорогие цветы. Очень! Потом спохватилась. Поняла, что этим подарком, быть может, отметала обвинение в жадности, зато подтверждала дурость. Роман кончился более десяти лет назад. Кончился ожесточением сторон. Какие уж тут цветы? Какие знаки внимания? С тех пор Барнс стал свидетелем многих ее приключений, а появление Марио Лиджо, безусловно, лишило Розалин Лоу остатков симпатии со стороны доктора. Розалин ненавидела Барнса не только потому, что он оставил ее, а скорее потому, что он открыто сказал ей то, о чем другие, как она надеялась, не смели даже подумать. Не хотела она простить Барнсу и того, что слова «жадная дура» все чаще и чаще всплывали в ее памяти, особенно когда она оставалась одна. В такие моменты ее охватывало страшное подозрение: а не прав ли он?
— Считаешь, я еще молод?
Дэвид щелкнул тумблером. Полилась тихая мелодия.
— Поскольку я молода, и это не вызывает сомнений, ты не можешь быть старым.
Розалин шутила. Она вытерла слезы платком и улыбнулась почти так же профессионально, как и плакала.
«Мамина фальшь столь высокой пробы, что кажется естественнее, чем естество». Дэвид поднялся, подошел к небольшому секретеру. Щелкнул замок.
— У меня сюрприз! — он протянул старинный итальянский веер. — Слоновая кость в серебре. Очень старая вещь, авторская. Видишь, — он ткнул пальцем куда-то вниз.
Розалин с интересом повертела веер, потом раскрыла его, зашелестели костяные пластинки, тонкие, пожелтевшие, кое-где выщербленные. По всему полукружью веера шла латинская надпись: Nil gratins protervo libro1.
— Что там написано? — спросила Розалин.
— Дорогой маме от любящего сына.
Дэвид сложил веер, опустил в футляр и спрятал в сумку матери.
— Не успокоюсь, пока миссис Уайтлоу не найдет тех, тех… — волнение душило Розалин, — тех, кто хотел тебя убить.
— Убить?
— А разве нет?
Розалин даже привстала от напряжения.
Лоу повернул какую-то ручку, и музыка залила всю комнату, вырвалась в окно и понеслась по саду.
— Что думаешь делать дальше?
— Я?
Дэвид выключил музыку, посмотрел на клумбы за окном и проговорил:
— Пит прекрасный садовник. Таких цветов у меня не было никогда.
— 3 Таких неприятностей тоже, — отчеканила Розалин.
В ней боролись чувство материнства, не погребенное под обломками десятилетий беспутной жизни, и жадность. Простая человеческая жадность. Как раз та, о которой говорил когда-то Барнс. С Дэвидом они будут встречаться, как и раньше, не чаще раза в месяц на полчаса. Она будет жаловаться на безденежье, он будет кисло улыбаться или делать ей подарки. Какие? Как сегодняшний веер. Подарки за несколько сотен долларов. «Так много говорят о материнстве, — размышляла она. — Не знаю, может, когда он родился, у меня и были какие-то чувства. А потом?..»
Потом, чем старше он становился, тем прохладнее делались их отношения. Почему? Деньги! Только они. Можно вспомнить массу других поводов для раздоров, мелких и существенных, досадных, смехотворных… Была бы причина — повод всегда найдется. Это утверждение — немногое, что вынесла Розалин из короткого романа с профессором, имя которого уже не помнила. Слова казались ей чрезвычайно мудрыми, и не исключено, что и были таковыми на самом деле. Неужели нельзя понять ее? Десятилетиями зависеть от сына. Хотелось роскоши и независимости — они постоянно ускользали из рук. Не было денег. Хотелось подавить своим богатством — в глазах недруга она видела только смех и сожаление. Не было денег, и тот, кого она хотела унизить, прекрасно это знал. Сейчас финансовая свобода казалась желаннее, чем когда-либо раньше. Раньше она была молода, в ней тлела искра божья, теперь ее загасили, она еще иногда вспыхивает в зеленоватых глазах, скорее от гнева, чем в предвкушении радостей земных. Ее часы пошли слишком быстро. Их циферблат — мелкие морщинки, которые каждый день появляются на шее и под глазами. Ей кажется что щеки скоро отвиснут, как у мерзких бульдогов, она ненавидела их всю жизнь, считая псов этой породы карикатурой на нее в старости. Кто знает, какой срок отмерен ей в книге судеб? Год, пять, неделя?