Час тишины
Шрифт:
Человека никогда полностью не покоришь, если он научится сопротивляться, ибо в нем родится сильный инстинкт свободы! Но ему будет всегда грозить покорность, как только он станет цепляться за жизнь, презрев все остальное. ВЫШЕ ГОЛОВУ!
«Но один я ничего здесь не докажу, — возражал он, как всегда, сам себе. — А кто захочет что-либо начинать со мной, если я не могу предложить даже кроны?»
Он испытывал потребность с кем-нибудь поговорить о плотине, об опасности паводка, о котором знал только по рассказам, о той земле, на которой он хотел начать работать. Но с кем говорить? Здешние
Но дома сидеть он больше не мог.
Он постоял с минутку перед воротами своего замка, деревня благоухала мылом и куличами, за заборами стояли мужики в самой праздничной одежде, какая только сохранилась в стариковских сундуках, с разных сторон доносились веселые девичьи голоса — девушки пытались как следует облить парней водой. Но он видел все это как в полусне.
Он торопливо обошел замок, взял в сарае заступ и спустился по лестнице, ведущей на пустое пастбище, — в лестницу было ввинчено ржавое кольцо для крепления лодки.
Земля зарастала низкой жесткой травой, он вдохнул ее аромат, потом прорыл узкую глубокую траншейку и стал наблюдать, как она постепенно наполняется водой.
«Ну и работенка будет, — подумал он, — тяжелая работенка».
Со стороны деревни бежала белая с черным охотничья собака, за ней спешил молодой Молнар с отцовским дробовиком через плечо.
Учитель знал его, не раз говорил с ним и всегда поражался— голова у паренька была полна разными удивительными представлениями.
— Куда собрался? — крикнул он Молнару.
— На уток.
— Вот это жизнь — ходить по лугам и стрелять уток.
Тот засмеялся.
— Хотите, подстрелю вам селезня?
— Ну что ж, я заплачу.
Учитель ждал, что мальчик спросит его, зачем он копает здесь траншейку, и тогда он рассказал бы ему в нескольких словах о своем замысле.
Но Молнар ничего не спросил и только сказал:
— Принесем вам чистого, небесного!
Мальчик вскинул ружье и выстрелил в крону высокой ольхи; стая воробьев испуганно взлетела, а он громко рассмеялся.
Учитель снова остался один. Он слышал звон колокола, доносившийся из деревни, девушки медленно прогуливались вдоль канала и пели песни, которые навевали на него грусть. Он говорил вполголоса сам с собой: провести бы сюда воду, навезти бы земли — солнце здесь жаркое, стена замка будет защищать растения от холодного ветра; и орешнику, и винограду — дамским пальчикам или фурминту — будет здесь хорошо. Он вдыхал воображаемый аромат табачных листьев, уже слышал шелест жестких кукурузных листьев, задевающих платье, и мечтал о том, как он — тот самый человек, которого многие не хотят даже и замечать, — разожжет в людях душевный мятеж против собственного равнодушия и покажет им их настоящее человеческое лицо, о котором они, вероятно, и не подозревают.
2
Дворы опустели, остались только собаки да дети, в саду у Йожо зрели черешни, Павел перевесился через забор, — будто орган зазвучал от внезапного удара по клавишам, будто хор перекрывающих друг друга голосов, — он бросил горсть черешен своей белой с черным собаке и пошел дальше по пустынной дороге; на поясе у него болталась пара селезней с зелеными шеями. В этом году трудно было подстрелить птицу, разлива почти не было, целые стаи перелетели через горы в другие края, только отдельные пары опускались на скрытые болота. Но Павел знал об этих болотах, бродил от одного к другому. О нем никто не беспокоился, никто вообще не ведал, кроме пастухов заблудившихся стад.
Вернувшись домой, он обвязал шеи селезней проволокой и спустил их в колодец — беспомощные тела коснулись водной поверхности.
— Один будет для учителя, — сообщил он собаке, — раз мы уж ему пообещали.
Потом он вошел в горницу, присел и разложил на коленях грязное полотенце — стал чистить ружье.
Собака лежала у его ног, и он беседовал с ней:
— Все делают вид, будто это дьявол. Серьезно. А он просто взбалмошный, как мы с тобой.
Собака дремала, а Павел негромко посмеивался. С того дня, как он бросил ребят у ржавеющей машины на берегу реки, он никогда уже больше не возвращался в компанию Йожки, теперь у него, собственно, не было друзей, как не было и близких, кроме отца, если не считать Янку, в которой он разуверился; он думал о ней часто, писал ей, и она даже ответила ему, хотя и не сразу, писала, что нашла себе место получше, вполне хорошее место в большой канцелярии, — всего несколько фраз. Он написал, что приедет к ней, и тогда она ответила очень быстро: не надо, мол, не приезжай, жаль денег, да у нее все равно и времени нет.
Несмотря на это, он приехал, нашел ее на гостиничной кухне, она мыла посуду, была вся красная от пара, с мокрыми жирными волосами, у нее действительно не было ни минуты свободной, и она очень рассердилась, что он приехал.
Он отложил ружье, склонился над собакой.
— Теперь пойдем к учителю. Не спи все время!
С улицы донеслись мужские голоса. Это возвращался отец со своей воскресной компанией. Теперь они станут у забора и заведут беседу: она будет перебрасываться от женщин к урожаю, от урожая к воде, от воды к вину, от вина снова к женщинам, а от них — грустно — к войне, от войны — весело — к женщинам…
Он уже различал отдельные голоса: «…в ночной рубашке, — рассказывал старый Баняс, — в такой… о… о…».
Все смеялись.
Потом он услышал голос отца: «В Петровцах ко мне пришла эта молодая цыганка — Вилгова. Господин хороший, говорит, хочу работать у реки. Я ей отвечаю: да ведь вы, кажется, грамоты не знаете. Нет, говорит, в школу не ходила. А умеете хоть писать? Нет, говорит, не умею».
Мужики смеялись. Отец явно острил. Он умел артистично острить, смог бы, наверно, и о похоронах рассказать так, что люди животики бы надорвали.
«Так что же вы умеете?» — спрашиваю. — «Детей делать умею», — отвечает.
Они заливались смехом. Павел тоже смеялся. Он любил истории отца и мог их бесконечно слушать. Старался, чтоб и у него так хорошо получалось. Но когда начинал рассказывать, никто не смеялся. Видно, потому, что в его рассказ всегда вплеталась какая-нибудь бессмыслица.
— Ты дома? — крикнул отец с улицы.
Павел слышал, как отец снимает ботинки.
— Опять не был в костеле! — Отец прошел в чулках к шкафу и вынул две толстые книги записей. В первую он записывал все, что касалось воды, во вторую вклеивал анекдоты, которые вырезал из газет и старых календарей: граф Андраши однажды объезжал свои владения и встретил своего преданного лесничего. Граф предложил ему сигару, а лесничий вопреки ожиданиям принял ее…