Час волка
Шрифт:
– Вот чего я хочу, - услышал Майкл слова нимфочки, обращенные к козлу.
Еще один офицер выглянул на балкон.
– Сейчас начнется!
– объявил он и поспешил назад. Козел и нимфочка ушли, девица все еще хихикала. Майкл прервал поцелуй, и Чесна раскрыла рот, чтобы отдышаться. Губы у нее дрожали.
– Сейчас начнется что?
– спросил он ее.
– Собрание Бримстонского клуба. Оно бывает раз в месяц, в зрительном зале.
– Она и в самом деле, как это ни было смешно, чувствовала головокружение. Высота, подумала она, здесь совершенно ни при чем. Губы у нее будто горели.
– Нам лучше поспешить, если мы хотим занять места получше.
– Она взяла его под руку, и он ушел вместе с ней с балкона.
Они спустились в переполненном лифте вместе с другими гостями, присутствовавшими на обеде. Майкл догадался, что Бримстонский клуб
Зрительный зал, за фойе на первом этаже замка, заполнялся людьми. С полсотни членов Бримстонского клуба уже заняли места. Красный бархатный занавес скрывал сцену, с потолочных балок свисали разноцветные лампы. Нацистские офицеры пришли разодетые в парадную форму, почти все остальные тоже были одеты официально. Чем бы ни был Бримстонский клуб, размышлял Майкл, проходя с Чесной вдоль прохода, предназначен он был для мелкопоместного дворянства Рейха.
– Чесна! Сюда! Пожалуйста, садитесь с нами!
– Эрих Блок поднялся со своего места и помахал им. Бутц, который мог бы занять собой два стула, отсутствовал, а Блок сидел вместе с группой приглашенных к нему на обед гостей.
– Продвигайтесь, - сказал он им, и они послушно сделали это. Пожалуйста, садитесь рядом со мной.
– Он показал на стул рядом с собой. Чесна села, а Майкл уселся на сиденье возле прохода. Блок положил свою ладонь на ладонь Чесны и широко оскалился.
– Какая чудесная ночь! Весенняя пора! Так и чувствуется в воздухе, не правда ли?
– Да, чувствуется, - согласилась Чесна, улыбка у нее была приятной, но голос напряженным.
– Мы рады видеть вас с нами, барон, - сказал ему Блок.
– Вы, конечно, знаете, что все членские взносы идут в фонд войны.
Майкл кивнул. Блок стал разговаривать с женщиной, сидевшей перед ним. Сэндлер, увидел Майкл, восседал в переднем ряду, с каждой стороны по женщине, оживленно беседуя. Сказки про Африку, подумал Майкл.
За пятнадцать минут зрительный зал заполнился мест на семьдесят-восемьдесят. Свет убавили, двери прикрыли, чтобы не пропускать не приглашенных. На публику надвинулась тишина. Какого дьявола все это затеяно?
– подумал Майкл. Чесна все еще сжимала его ладонь, ее ногти почти врезались в его кожу.
Из-за занавеса вышел человек в белом смокинге, последовали вежливые хлопки. Он поблагодарил членов за присутствие на ежемесячном собрании и за щедрые вклады. Затем продолжил про наступательный дух Рейха и про то, как храбрая молодежь Германии раздавит русских и они убегут назад в свои норы. Аплодисменты стали еще реже, но некоторые офицеры были просто в восторге от таких радужных перспектив. Человек - устроитель церемонии, решил Майкл, - продолжал, ничуть не стесняясь, насчет блестящего будущего Тысячелетнего Рейха и о том, что Германия будет еще иметь три столицы: Берлин, Москву и Лондон. Сегодняшняя кровь, крикнул он громким голосом, будет украшать завтрашнюю победу, поэтому мы будем воевать дальше. И дальше! И дальше!
– А теперь, - бодро сказал он, - открываем наше представление!
Фонари погасли. Раздвинулся занавес, сцена осветилась огнями рампы и устроитель церемонии поспешил убраться.
Посередине сцены в кресле сидел мужчина, читая газету и куря сигару.
Майкла будто бы пригвоздило к месту.
Это был Уинстон Черчилль. Абсолютно голый, с сигарой, зажатой в бульдожьей челюсти, державший в коротеньких толстеньких ручках потрепанную "Лондон Таймс". Смех усиливался. Группа ударных и духовых инструментов, спрятанная за сценой, вымучивала комическую мелодию. Уинстон Черчилль сидел, куря и читая, скрестив белые ноги, а его "достоинства" свешивались вниз. В то время как публика хохотала и аплодировала, на сцену победоносно выступила девица, одетая только в высокие черные кожаные сапоги, и с плеткой о девяти хвостах в руке. На ее верхней губе был углем пририсован черный квадратик: гитлеровские усики. Майкл в смятение узнал в девице Шарлотту, собирательницу автографов. Она не испытывала ни малейшего стеснения, груди у нее тряслись, когда она подходила к Черчиллю, и тот неожиданно поднял глаза и испустил резкий пронзительный визг. Визг заставил всех захохотать еще громче. Черчилль упал на колени, подставив свой голый и
– Ты, свинья, - закричала девица.
– Ты вонючая свинья-убийца! Вот тебе милость!
– Она размахнулась плеткой и хлестнула Черчилля по плечам, оставляя красные рубцы на белой коже. Человек завыл от боли и униженно сел у ее ног. Она принялась хлестать его по спине и по заду, осыпая его бранью, как распоследний матрос, в то время как музыканты весело пиликали на своих инструментах, а публика корчилась от смеха. Правда и вымысел перемешались; Майкл понимал, что человек, конечно, не был премьер-министром Англии, а всего лишь актером, изображавшим его покорность, но плетка о девяти хвостах выдумкой не была, как не была выдумкой и ярость девицы.
– Это за Гамбург, - кричала она.
– И Дортмунд! И Мариенбург! И Берлин! И...
– Она продолжала, перечисляя города, на которые попадали бомбы союзников, а когда из-под плети полетели брызги крови, публика взорвалась буйным восторгом. Блок вскочил на ноги, хлопая в ладони над головой. Другие тоже встали, радостно крича, в то время как девица продолжала размахивать плетью, а фальшивый Черчилль вздрагивал у ее ног. По спине этого человека текла кровь, но он не делал попыток встать или уклониться от плетки.
– Бонн!
– свирепела девица, ударяя плетью. Швейнфурт!
– На плечах и между грудями девицы сверкал пот, тело ее сотрясалось от напряжения, от пота угольные усы смазались. Плеть продолжала взлетать, и теперь спина и зад человека покрылись крест-накрест красными полосами. Наконец человек задрожал и упал, всхлипывая, а девица-Гитлер в последний раз опустила плеть на его спину и в знак триумфа поставила ногу в сапоге ему на шею. Она отдала публике нацистский салют и получила щедрое одобрение и аплодисменты. Занавес сомкнулся.
– Чудесно! Чудесно!
– сказал, усаживаясь обратно, Блок. Легкий налет испарины выступил у него на лбу, и он промокнул ее белым носовым платком.
– Видите, какие представления даются на ваши деньги, барон?
– Да, - ответил Майкл; изображать сейчас улыбку было труднее всего, что ему когда-либо приходилось делать.
– И в самом деле вижу.
Занавес снова раскрылся. Двое мужчин разбрасывали из тачки по всей сцене блестящие обломки. Майкл понял, что они устилали пол битым стеклом. Они завершили свою работу, укатили тачку, а потом солдат вытолкнул на сцену худую девушку с длинными каштановыми волосами. На ней было грязное заплатанное платье, сшитое из мешков из-под картофеля, и ее босые ноги скрипели по осколкам стекла. Девушка стояла на них, опустив голову, и волосы ее затеняли лицо. К платью из мешковины была приколота желтая звезда Давида. Слева от сцены появился скрипач в белом смокинге, разместил инструмент между плечом и подбородком и стал играть зажигательную мелодию.
Девушка, без каких-либо человеческий эмоций и достоинства, стала танцевать по стеклу, словно механическая игрушка.
Публика смеялась и хлопала в ладоши, одобряя такое издевательство. Браво!
– кричал сидевший перед Майклом офицер. Будь у Майкла сейчас с собой пистолет, он бы вышиб этому подонку мозги. Такое варварство превосходило все, что ему приходилось когда-либо познать в лесах России; здесь и в самом деле было сборище зверей. Он едва сдерживался, чтобы не вскочить на ноги и не крикнуть девушке, чтобы она прекратила танцевать. Но Чесна почувствовала, как он напрягся, и посмотрела на него. Она увидела по его глазам внезапную перемену настроения и еще что-то такое, что испугало ее до ужаса.
– Ничего не делайте!
– прошептала она.
Под белым смокингом Майкла и накрахмаленной белой рубашкой на позвоночнике стала пробиваться волчья шерсть. Затем шерсть стала расползаться по коже.
Чесна сжала его ладонь. Глаза у нее помертвели, чувства отключились, будто выключенная лампочка. На сцене скрипач заиграл живее, и худой девушке пришлось заплясать быстрее, оставляя на полу кровавые следы. Выносить такое было почти свыше сил Майкла; эти зверства развязывали у него звериные инстинкты, и от этого у него начинало колоть кожу. Он чувствовал, как на руках у него пробивалась шерсть, затем на лопатках и на бедрах. Это был позыв к превращению, допустить которое в этом зрительном зале было бы катастрофой. Он закрыл глаза и стал вспоминать зеленеющий лес, белый дворец, волчьи песни: все это было так человечно и так далеко отсюда. Теперь скрипач играл неистово, и публика хлопала в такт ладонями. Лицо Майклу жег пот. Он ощущал острый звериный дух, исходящий от его тела.