Час зверя
Шрифт:
Мужской голос прямо за дверью:
— Не надо, Нора. Не входи туда. Не надо себя терзать.
Нэнси прикрыла рот рукой. Нора. Так зовут ее мать.
Женский голос. Осевший, измученный:
— Оставь меня, Том. Оставь меня с ней — ненадолго.
Нэнси не тронулась с места. «Они думают, я умерла», — поняла она. Она различала горе в их печальных, усталых голосах. Они оплакивают Нэн. Они поверили, что она умерла. Может, я и вправду…Легонько кружится голова. Подхватывает, уносит течение Может,
Женщина вошла в комнату. Притворила за собой дверь. Свет включать не стала. Секундой спустя она прошла внутрь комнаты, и Нэнси смогла, хоть и смутно, разглядеть ее. Сморгнула, пытаясь совладать с собой. Прильнула к дверной щели.
Женщина медленно кружила по комнате. Сперва приблизилась к шкафу. Заглянула в зеркало. Подняла, руку, коснулась холодного стекла, легонько пробежала пальцами по фотографиям, закрепленным под рамой зеркала. В темноте Нэнси едва угадывала ее внешний облик. Невысокая, пухлая. Круглая головка. Длинная юбка. Подол зашелестел, когда она двинулась прочь от зеркала.
Нэнси обеими руками зажала себе рот. Она плакала. Мамочка!
Женщина подошла к кровати. Постояла в изножье, глядя вниз, на кружевное покрывало, перину под ним. Наклонившись, погладила постель. Осторожно коснулась ножки кровати, медленно, ласкающе провела пальцами по теплому дереву. Миновала дверь в кладовку, почти вплотную приблизившись к Нэн. Нэнси изо всех сил зажимала себе рот. Она плакала так, что все тело сотрясалось от рыданий. Женщина в темной комнате присела на край кровати. «Мамочка, мамочка! Прости!»— мысленно повторяла Нэн.
Нэнси едва могла думать из-за слез и внезапно нахлынувших образов-воспоминаний. Были ли то и в самом деле воспоминания? Обрывки впечатлений, произнесенных и услышанных фраз мелькали и угасали краткой вспышкой, сталкивались, смешивались друг с другом. Она увидела собственное лицо, искаженное обидой. Мама глядит на нее горестно, уязвленно. Детское лицо. Мама сидит на краю кровати. Ее облик, ее надежная тяжесть на краешке кровати. Пустой коридор. Пугающий сумрак. «Твой папа ушел, твой папа упал». Мама поет колыбельную песенку. «Он упал…» И лицо, точно такое, как теперь, искажается от ярости. «Нечего беспокоиться о моих приятелях, ма. Поздновато тебе решать, с кем я буду водиться».
«Твой папа у-пал…»
Женщина, сидевшая в темноте на краешке кровати, начала петь. Тихо-тихонько. Нэнси сперва даже не поверила, что это происходит в действительности, а не в каком-то из смутных видений, протекавших в ее мозгу. Нет, нет, на самом деле, тихонько, хрипловатым шепотом, поглаживая покрывало, мать пела:
— Баю-бай… баю-бай, моя малютка, засыпай… добрый ангел вновь и вновь… шлет тебе…
Но, едва произнеся «тебе», женщина запнулась. Ласковая ладонь соскользнула с покрывала, метнулась к лицу. Мать наклонила голову.
— Господи, — пробормотала она, хриплым от слез голосом. — Господи, не
Нэнси не выдержала. У нее вырвалось ответное рыдание. Женщина, сидевшая на кровати, чуть слышно вскрикнула и обернулась. Спеша утешить ее, Нэнси выбежала из кладовой.
— Ма! — позвала она.
Сперва женщина на кровати не откликнулась. Нэнси слышала ее резкое дыхание, видела, как она хватается рукой за груда, однако женщина не произносила ни слова.
— Ма! — попыталась вновь позвать Нэнси, но слезы заглушали ее голос.
— Кто здесь? Кто?
— Это я, — дрогнувшим голосом пробормотала Нэн. — Это я. Со мной все в порядке. Я дома.
— Господи! — Женщина медленно поднялась с кровати, теперь уже обе руки прижаты к груди. — Господи Иисусе.
— Мамочка, мне плохо, — донесся до Нэн издалека собственный голос. Она так нуждалась в материнской любви! Обеими руками она потянулась к пожилой даме. — Мне очень плохо, мамочка. Я не знаю, что произошло со мной. Если бы ты могла помочь. Если бы ты позволила мне остаться, я не знаю, остаться хоть ненадолго. Поговори со мной. Поговори со мной, если можешь, мама!
— Кто ты? — прошептала женщина из полумрака. Отпрянув от Нэн, она попятилась вдоль кровати к стене. — Ответь. Кто ты такая?
— Это я. Я в порядке. Это я. — Нэнси, протягивая руки, снова шагнула к ней.
Женщина издала какой-то невнятный звук, то ли слабый вскрик угасающей надежды, то ли стон боли, не разобрать. Добравшись до изголовья кровати, она оказалась зажата углом стола. Часы у нее за спиной отсвечивали красным. Женщина протянула слабую, трепещущую ладонь к маленькому ночнику на тумбочке.
Нэнси, плача, продолжала надвигаться на нее. Руки простерты вперед. Разум мечется, выхватывая, путая воспоминания, обрывки слов:
«…Твой папа упал…»
«…Я должна была быть на ее месте…»
«…Вы не Нэнси Кинсед…»
Шаг за шагом она продвигалась в сторону укрывшейся в полумраке женщины.
— Пожалуйста, — шептала она, — мне так плохо. Помогите. Я не знаю, куда мне идти. У меня больше никого нет. Простите. Пожалуйста. — Рыдания душили ее.
— Кто? — Женщина наконец нащупала выключатель ночника. — Господи. Господи, не надо.
— Мама!
Вспыхнул свет. Бледно-желтое пятно расползлось от тумбочки во все стороны. Две женщины застыли в масляном круге света, старшая прижалась к стене, младшая протянула к ней руки. Нэнси видела изможденное лицо пожилой женщины, запавший рот, втянутые щеки, серые испуганные глаза. Она знала это лицо. Она помнила его. Фотография в ее бумажнике. И все же, в ту минуту, когда ее руки почти коснулись матери, Нэнси заколебалась. Она почувствовала, как ее вновь подхватывает, кружит течение. Отрывает, уносит прочь, она — космонавт, покинувший корабль, пуповина порвалась, кружит вихрь, затягивает бездонная, бескрайняя чернота. Нэнси едва не лишилась чувств. Еще шаг. Ее пальцы гладят теплую щеку женщины.