Часовщик
Шрифт:
— Каллиграф?
— Да, святой отец, — отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, — но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.
— Бог с ним, с почерком, — отмахнулся инквизитор, — у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?
Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино — перед его глазами промелькнуло все.
— Или предпочитаешь на строительство дорог? — прищурился инквизитор, и вся его
Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка — и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…
— Только учти, что на строительстве дорог никто дольше десяти лет не живет, — покачал головой инквизитор. — Быстро пред Господом нашим за грехи ответишь…
А с другой стороны, только изнутри Инквизиции можно было понять, как и чем движется этот странный механизм. Точно так же, как, лишь забравшись внутрь башни, можно увидеть, как устроены куранты.
— Ну?
— Я согласен.
Как только кампания погромов отгремела, Генерал устроил Томазо такую выволочку, какой исповедник не получал уже лет шесть. Нет, кое-где погромы все-таки прошли, но большая часть арагонских городков расценила запреты на ремесло менялы для евреев противозаконными, притязания Христианской Лиги быть совестью нации — смешными, а погромы — бандитскими.
— Сегодня запретят евреям, а завтра нам, — своекорыстно рассуждали мастеровые. — Вон, монастыри и так самые выгодные ремесла под себя подгребли.
В этом была какая-то часть истины, но, увы, только часть. Да, монастыри действительно росли как на дрожжах — просто потому, что монахи и послушники работали фактически за еду. Но чтобы подгрести под себя все? Об этом пока не могло быть и речи.
Хуже того, кое-где ребят из Христианской Лиги переловили и по инициативе магистратов заставили возмещать причиненный погромами ущерб — в строгом соответствии с законом. Не помогли даже протесты Церкви и угроза нового епископа отлучить от Церкви каждого, кто будет покрывать иудеев.
Это было тем более досадно, что в соседней Кастилии священная война против евреев прошла как по нотам и, начавшись в Севилье, беспощадным ураганом прокатилась по всей стране.
— Учись, Томас, как надо работать! — полыхал гневом Генерал. — Учись, молокосос!
— У меня нет столько людей, как в Кастилии, — угнетенно оправдывался Томазо. — У них там один Феррер чего стоит…
Но он и сам понимал: Генерал отговорок и ссылок на некие особые таланты кастильских духовных вождей Феррера и Мартинеса не примет. А главное, Томазо уже видел, в чем он ошибся.
Нужно было евреям не только меняльное дело запретить, но и все остальные ремесла.
Генерал только презрительно покачал головой.
— Я серьезно говорю, — насупился Томазо. — Пока мы арагонских
Генерал прокашлялся и поднял указательный палец.
— Тебя только одно спасает, Томас, — твой успех в деле Переса.
Это было действительно так. Подсадив к Пересу в камеру двух высокородных агентов Ордена, Томазо достаточно аккуратно сумел внедрить в сознание беглого секретаря опасную мысль о бегстве в гугенотский Беарн. По крайней мере, уже через пару дней секретарь считал эту еретическую мысль своей и вовсю ее развивал — при свидетелях.
— И когда доносы на Переса лягут на стол Верховного судьи? — поинтересовался Генерал.
— Через неделю, в крайнем случае через две, — на секунду задумался Томазо. — Я жду, не допустит ли Перес какого богохульства. Нам это было бы кстати.
Генерал понимающе кивнул. Он уже оценил безупречную логику Томазо: если Переса не удается выудить из тюрьмы фуэрос по мирским законам, его следует обвинить по церковным, то есть за пределами юрисдикции Верховного судьи. И тогда Переса будет судить Святая Инквизиция.
Когда Бруно прибыл в Трибунал Сарагосы, там был сущий ад. Бесчисленные люди в черных рясах беспорядочно сновали по коридорам, заглядывали в тяжелые резные двери, иногда скрывались за ними и снова выходили, а иногда и буквально вылетали.
— Подсудимых на дачу показаний! — выкрикнул выглянувший из дверей мелкий монах, и мимо Бруно с топотом проволокли нескольких путающихся в собственных ногах человек.
— Где квалификация для Верховного совета? — орал на вытянувшегося юриста в рясе Комиссар — в точно такой же рясе. — Сколько я буду ждать?!
— Приказ об аресте для Главного альгуасила, — с поклоном протягивали кому-то свернутую в рулон бумагу.
Не поспевая следить за этим безумным вращением, Бруно вертел шеей во все стороны, а потом ему положили руку на плечо, и мир наконец остановился.
— Ты к кому?
Это был охранник — здоровенный монах-доминиканец.
Бруно полез в новенькую тубу и вытащил две бумаги: одну о том, что он действительно Руис Баена — каллиграф монастыря Блаженного Августина, и вторую — направление от Комиссара. «Пес господний» еще раз оглядел его с ног до головы и вернул бумаги.
— На второй этаж, третья дверь налево.
Бруно поклонился и вскоре уже навытяжку стоял перед седым въедливым старикашкой, внимательно изучающим его бумаги.
— Писарем, я вижу, направлен?
— Да, святой отец.
Старикашка вздохнул:
— Нам оценщиков да приемщиков не хватает. Ну ничего, писари тоже нужны; у меня уже рука отваливается. Садись и начинай.
Бруно непонимающе моргнул.
— Ну, чего ты стоишь, как Лотова жена?! — разъярился старикашка. — Сейчас еретика приведут, а ты еще даже перья не заточил!