Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Имя Тутайна, имеющего больше прав на меня, не предваряет ни одну из моих композиций. Упомянутое посвящение есть нечто необычное в моей практике: одна из вех на пути нашего с Аяксом неудержимого сближения. Мы мчимся вперед на большой скорости. Аякс теперь тоже обращается ко мне, прибегая к доверительному «ты». Я поменял имя и зовусь теперь, как и три десятилетия назад, Густав. Аниас — так меня называл Тутайн. Для Эллены я был Густавом. И снова стал им — после многих авантюр — доя Аякса.
Он, всеми силами тела и души, пытается заботиться обо мне. Наутро после вечеринки появился возле моей постели и предложил сделать массаж. Это, мол, освежит меня, ведь он владеет этим искусством. Аякс стал расхваливать, как случалось и прежде, исходящие от него магнетические излучения: целительные потоки, посылаемые его нервами… Три дня сопротивлялся я его домогательствам; на четвертый ослаб и согласился. Я немного стыдился перед ним; но моя кожа была для него кожей друга… а мышцы — как мышцы любого человека, развивавшегося в соответствии с планом Мироздания. Он мог бы сказать: «Так выглядит человек, достигший пятидесятилетнего возраста». Он, однако, сказал: «Вы смотритесь очень молодо».
Он мог бы выразить, пусть и нерешительно, свое отвращение; но он продолжил так: «У вас тело почти без волос, как у негра».
Он мог бы просто сослаться на безразличие к нам Природы, но предпочел обвинить ее: «Она довольствуется скудными вспомогательными средствами. Она и мужчине дает соски. А когда решила, что скаты и акулы должны откладывать яйца в похожих на пергамент скорлупах, то забыла создать для самцов орган оплодотворения, — потому что
Разве не мог бы так рассуждать и Тутайн? Разве это не была строфа из Книги жалоб, проговариваемой отщепенцами?
Я ответил:
— То, что видят наши глаза, выглядит не лучше.
— Мы, человек, — сказал он{152}, — заблуждаемся потому, что существует лишь лабиринт для блужданий.
— Мы не можем быть лучше того великого театра, что назван нами Природой, — сказал я.
— Музыка лучше, чем Природа, — сказал он.
— Это один из способов отвлечь свои мысли от плоти, — уточнил я. — Человек ищет утешения во многих местах. Например, пытается думать, что на самом деле он не существует или что его подлинное Я — по ту сторону всех пространств — освободится от законов Природы. Но его мысли об этом очень несовершенны. Какую бы форму они ни принимали, они всегда подпитываются кровью. Говорят, будто тело и кровь Спасителя приносят людям избавление, вот люди и пожирают это тело при каждом богослужении. Люди в христианских странах настолько привыкли к такого рода пище, что это привело их к отупению. Они порой пугаются, когда находят один из рассеянных по земле квадров: гигантских каменных блоков, происходящих от Этеменанки{153}, сиречь Вавилонской башни, сооружения, которое должно было достичь неба, — образчик материала, из коего построены все человеческие религии. — Люди прислушиваются к сказкам, вырастающим из земли. Сказки эти многочисленны, как могут быть многочисленны мысли. Все мыслимые превращения случаются в них: превращения, коим противится Природа. В них вершится чудовищное таинство таинственного{154}. В них присутствуют страх перед мертвыми, страх перед жуткими местами, страх перед непредвиденной встречей. В них мы сталкиваемся с сообщениями и высказываниями неодушевленных предметов. Которые выдают нам какие-то тайны, обнажают взаимосвязи. Деревья говорят{155}, зарытые в землю кости вновь одеваются плотью. Кровяная колбаса кричит Ливерной колбасе: «Добраться бы до тебя, я ведь тебя хотела!»{156} Раздувшийся свиной пузырь заглатывает детей, родителей, жнецов и целый полк солдат. — Люди глазеют на жертвенники, которые на протяжении тысячелетий омывались кровью и молоком. И передают из уст в уста странные предания: в Лундском соборе, мол, стоит великан Финн и охраняет источник{157}… Когда под Нидаросом извлекли из могилы святого Олафа, на этом месте забил источник. Теперь этот источник заключен в одну из колонн октогональной церкви, и из него черпают пасхальную воду{158}… В сосновом бору под Сундвиком расхаживает человек без головы{159}… На Эр Маньё пророчествовал черный конь из девяти дубовых дубинок{160}… В Остерхайне некогда стояла башня, где хранились копья и другое оружие; в башне жила женщина, для которой приносили пищу голуби… — На все страны наброшена сеть таинственных мест. Мы, люди, вероятно, и не могли бы жить, если бы она бесследно исчезла. Потому что у нас не получится полагаться только на Бога или только на Разум: они оба недостаточны, неподручны: их обоих нет, если ты в них не веришь. Мы нуждаемся в нереальной форме реальности{161}. Привычную для нас модель восприятия мы должны время от времени ломать. Мы грезим и говорим: «Здесь стоял дом. Здесь стоял замок. Здесь стояла церковь. Здесь стояла башня». — Мы таким образом возрождаем их и думаем, что внутри и рядом с существующими сооружениями нашей человеческой жизни находится то, что для нас всегда будет оставаться закрытым — кроме тех случаев, когда сгнившие кости превращаются в привидения, потому что их обладатели когда-то были чрезмерно греховными или чрезмерно святыми. Чем был бы любой город без башен? Таинственное уже улетучилось из большинства соборов; только негасимая лампада горит в них, как красный глаз. Но в балочных потолочных перекрытиях, в высоких этажах, рядом с голосом сохранившегося в неприкосновенности бронзового колокола тайна еще живет. Над городами. Число башен уменьшается от века к веку. Если посмотреть на старые гравюры с изображениями городов, видно, как города повсеместно хватаются башнями за небо. Будто мало того, что церкви имеют башни, городские ворота тоже врастают в воздух и бастионы возвышаются над стенами своими могучими округлыми телами из камня. Само время, войны, бедность и равнодушие городских жителей мало-помалу уничтожали этот каменный лес. Колокола раскалывались, их отправляли на переплавку. Города становились всё более голыми. Большинство людей уже и не помнят, что значат башни. Они просто смотрят вверх, чтобы прочитать с циферблата время. Башни — свидетели нашей неугомонной фантазии. Кое-кто видит в них могучие фаллосы, указующие на небо. Но пирамиды, зиккураты, пагоды все же скорее можно сравнить с горами. Теми горами, где обитает Дух — не приносящий пользы Дух тайны, которая никогда не раскроется. Все сказки полнятся башнями и замками. (Говорят, что в языческие времена на круглых башнях горели негасимые костры.) Покои, где вершатся справедливость, несправедливость и колдовство, уединенны и пребывают высоко над повседневностью. Девочка спускает из окна длинные косы, достающие до земли, ведьма взбирается по ним вверх, день за днем, и злоупотребляет доверием едва начавшего взрослеть ребенка, который спасется лишь после того, как рыцарь, случайно оказавшийся в этих местах, тоже воспользуется редкостной висячей лестницей{162}. — Можно ли представить себе богатого и могущественного Жиля де Рэ, маршала Франции, который убил более ста сорока мальчиков, без замка и башни? Он был красив, как только может быть красив мужчина, обходителен, известен своими благодеяниями. Он бегло говорил на латыни. Он любил музыку, отличался благочестием и почитал Бога в богато украшенной церкви, возведенной на его средства, — с помощью инструментальной музыки и певческих хоров. Когда Жанна д’Арк привела французского короля для коронации в Реймс{163}, Жилю де Рэ поручили доставить священный сосуд с елеем{164}. Но позже он увлекся мистическими изысканиями. Он заклинал демонов Баррона, Ориента, Вельзевула, Сатану и Велиала. Один клирик из Италии{165} пообещал привести к нему этих демонов. Разве мог бы Жиль де Рэ, не имей он сказочного замка в нантских лесах, заманивать к себе целые орды мальчишек, чтобы превращать их кровь, опоганенную им, в рубины и золото? Разве это место не полнилось ужасной вонью? После того как маршал попал в тюремное заключение, там в одной только бочке были обнаружены кости сорока мальчиков. Тамошние сортиры воняли разложившейся плотью. В замке не оставалось ни одного уголка, который не был бы запачкан кровью. Наверняка зловоние чувствовалось и в окрестностях замка. — Впрочем, места проживания людей воняли на протяжении всего средневековья. Воняли города. Париж вонял хуже, чем куча дерьма. Нант тоже весь провонял: неглубокие могилы на тесных переполненных кладбищах, церкви с едва-едва замурованными склепами… — В 1440-м, поколебавшись сколько-то времени, против Жиля де Рэ возбудили судебный процесс. Ему едва исполнилось тридцать шесть, когда его казнили. Судьи неоднократно осеняли себя крестом, пока слушали его показания; они так и не узнали ни причин этого конфликта с Универсумом, ни мыслей преступника. Такое никогда не узнаешь. Протокол, составленный тогда, достаточно откровенен во всем, что касается деталей преступления; но он совершенно умалчивает о самом преступнике как человеке. Жуткий эксперимент, осуществленный этим человеком, оказался напрасным. Все исступления души напрасны. Они не дают новых знаний о человечестве. Человек способен на всё, потому что его инстинкты загублены верой. Верой в добро и зло. В Бога и в дьявола. В одном закоулке своей души человек перестал быть животным. Он выносит суждения. И втягивает в этот процесс весь Универсум. Человек — плохой судья. Он всегда судил плохо и фальшиво. Наказания, которых он требует, всегда превосходили жестокостью само преступление. Ибо наказания исходят от власти, преступления же — от бедности, сомнений и влечений. На суде всегда узнают только о технике преступлений. — И УПОМЯНУТЫЙ ГОСПОДИН ПОЛУЧАЛ ГОРАЗДО БОЛЬШЕЕ УДОВОЛЬСТВИЕ, КОГДА ПЕРЕРЕЗАЛ ИМ ГОРЛО ИЛИ НАБЛЮДАЛ, КАК ИМ ПЕРЕРЕЗАЮТ ГОРЛО, НЕЖЕЛИ КОГДА…… ОН ВЕЛЕЛ ПЕРЕРЕЗАТЬ ИМ ГОРЛО СЗАДИ, СО СТОРОНЫ ЗАТЫЛКА, ЧТОБЫ МУЧЕНИЯ ДЛИЛИСЬ ДОЛЬШЕ{166}. — У него были помощники. Только Анрие, его слуга, за несколько лет доставил ему сорок детей. Одна старая женщина ходила от деревни к деревне, дарила небольшие подарки мальчикам, которые просили милостыню или пасли скот, и заманивала их в замок маршала. Когда все закончилось — жизнь этих детей и жизнь их убийцы — сама жуть происшедшего осталась и продолжала извергать из себя сотни легенд, сотни вариантов описания непостижимой деятельности маршала. Он, наверное, верил в Бога, потому что неверующий не может стать на сторону Зла. (Он вновь и вновь повторял на допросах, что приносил многие жертвы дьяволу, чтобы быть с ним на дружеской ноге, — но никогда не жертвовал свою жизнь и свою душу, принадлежащие Богу.) Он создал непреодолимую дистанцию между собой и другими людьми. Нет: химия его жизни подготавливала возникновение такой дистанции с того самого момента, когда он начал дышать. Он был сумасшедшим, но знал, что совершает преступления.
Я думаю, что правильно передаю здесь свои слова. Аяксу, кажется, они были понятны.
— Жуткие места постепенно исчезают с лица земли, — сказал он.
— Да, — ответил я, — будь я могущественным господином или обладай я несметными богатствами, я бы велел построить башню — со многими этажами один над другим, со стенами, способными противостоять бурям и пожарам, — нужную лишь затем, чтобы служить убежищем для неприкаянных человеческих мыслей; может, какой-нибудь часовой механизм дал бы голос гулким колоколам. — Летучие мыши и галки получили бы жилье. И мертвые встречались бы там по ночам, ведь ночи принадлежат им.
— Почему вы этого хотите? — спросил Аякс.
— Потому, что это не приносит пользы, — ответил я. — Только Бесполезное овеяно дыханием вечности. Можно построить сколь угодно высокие небоскребы, они не станут башнями.
— Башни… — протянул он. — Строить башни с покоями, уходящими ввысь и вглубь, — вы думаете, это одна из человеческих потребностей?
— Так можно предположить, — сказал я, — но люди бывают разные. Я, собственно, знаю их очень мало. Я иногда читаю о них. Недели две назад я прочел и о Жиле де Рэ, об ужасном времени Столетней войны. — В местечке, где я родился, была только одна башня. В ее самом верхнем помещении был убит мальчик. Это, конечно, не прибавляет башне доброй славы. Но вычеркнуть ее из воспоминаний я не могу. Не будь ее, я не имел бы своей первой родины. Если бы мне сообщили, что башня исчезла… что ее снесли, я бы ощущал пустоту этого места и пустоту в сердце.
Он вопросительно взглянул на меня.
— Убийство? — переспросил.
— Да, — подтвердил я.
— Вы намекнули и на какие-то положительные качества Жиля де Рэ, — сказал Аякс, — на то, что он был склонен к размышлениям, верил в Бога и распознавал Зло…
— Вы меня неправильно поняли, — возразил я. — Ничего положительного о нем я говорить не хотел; я, напротив, хотел высказать что-то не-положительное о человеческом обществе. Я ищу виновного, а не преступника. В любом случае я думаю, что Жиль де Рэ был другим, нежели мой сосед, которого я знаю. Этот сосед за одно-единственное утро — я как раз проходил мимо — забил сто пятьдесят кур. (Ровно столько кур, сколько французский маршал — мальчиков.) Он их обезглавливал на специальной колоде, топором. Хотел потом продать в городе. Крутившаяся рядом собака сожрала первые двадцать голов, в которых еще жили мозг и глаза. Убийца кур не распознал свое преступление. Я его не виню; я только хочу сказать, что он другой человек, не похожий на Жиля де Рэ. Такое наблюдение далеко нас не уведет. Стоит только выйти из истории и приблизиться к собственному соседу, как все запутывается. Для меня, по крайней мере, запутывается очень многое. Мне трудно найти правильную меру вещей: сострадание сейчас не в цене; это, может быть, и есть наихудшее. — Могильщик при церкви в Остеркнуде отличается благочестием. Он статный и красивый мужчина. У него много красивых и статных детей. Он погребает умерших и забивает на окрестных хуторах свиней. Говорят, что перед праздником Йоль забивает сразу шестьдесят или семьдесят. Он слышит крики всех этих животных, вскрывает им шейную артерию, их потроха из вспоротых животов вываливаются навстречу ему. Он не сомневается в существовании Бога. — О себе он думает, что он избранный. Можно не сомневаться, что с ним Природа обошлась по-хорошему. — Я только спрашиваю себя: неужели наши мысли совсем ничего не стоят — эти человеческие мысли, хотящие, чтобы была жалость? Неужели жалость — это утопия? Даже короли когда-то не доверяли человеческой справедливости и воздаянию. Въехав в какой-нибудь город, они — прежде чем начать рассматривать голых шлюх, выставленных им на обозрение, — приказывали открыть темницы. Они приказывали, чтобы выпустили на свободу преступников, даже убийц. Виселица какое-то время оставалась пустой. — А ведь тогда с преступниками обходились отнюдь не мягко. Фальшивомонетчикам заливали в желудок расплавленный свинец. Жалких воров, ограбивших священника, живьем варили в растительном масле. Преступников колесовали, сажали на кол, сжигали на кострах. И путь к залу суда вел через пыточную камеру. Право всегда оставалось очень плохим: оно всегда ориентировалось на воздаяние, превышающее всякую меру. Оно всегда было против бедных. Оно умножало их горести. И хотя знаний у нас с тех пор прибавилось, право едва ли улучшилось. Оно все еще на стороне сильных. Если бы стены тюрем однажды заговорили, человеческий мир обрушился бы. Но после казни начинается молчание, которого не нарушат ни Бог, ни камни. — Я не жалуюсь; хотя раньше жаловался часто, слишком часто. Я только знаю, что я другой, чем те, кто верит в Бога и в человека. Религия, с помощью которой все они оправдывают свои поступки, в моем представлении есть нечто более разреженное, неотчетливое. Цель моей веры — не Бог. Я хочу примирения с судьбой.
— Мы ничего не знаем, — сказал он резко. — Мало ли какие мысли можно иметь… они преходящи и со временем теряют значимость.
— Наши мысли — это нечто иное, чем слова, — возразил я. — Словами человечество оправдывает все присущие ему противоречия. Мнения и взгляды порождали великих проповедников. В желающих провозгласить какую-то истину недостатка не ощущается. Разным учениям и убеждениям несть числа. Но мысли не имеют столь четких очертаний, какие свойственны понятиям. Пустячное воспоминание может взволновать нас до слез. Когда наши мысли заговаривают с лесом, они говорят не на языке лесорубов. В нас свершается много переживаний, не умеющих выразить себя в слове.
— Мы не знаем, что в нас свершается, — эхом отозвался он. — Наша психика — чувствительный, но, скорее всего, несовершенный аппарат. Каждый говорит о себе, что он должен жить: питаться и переваривать пищу.
— Да, — согласился я. — Ребенком я однажды наблюдал, как змея заглатывает живую лягушку. Когда лягушка уже была в желудке змеи, она начала жалобно квакать. Я тогда не хотел верить своим глазам; я убежал, потому что это показалось мне колдовством. Я не хотел верить, что лягушка — пока ее переваривают — еще живет. Змея испытывала удовлетворение, потому что как раз перед тем сказала себе: я должна жить, я должна найти что-то для переваривания. — И судьба показала ей лягушку. Как Аврааму был показан баран.