Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Во второй половине дня неожиданно объявился Льен: чтобы пригласить нас в гости, на следующий день. У него даже не нашлось времени, чтобы выпить с нами чашечку чаю. Он именно что заглянул к нам по пути — по дороге от одной тяжело рожающей телки к другой. Он обещал, что заедет за нами на автомобиле. Мы, дескать, только должны к этому моменту быть наготове.
И опять было утро, благоприятное для новой симфонии.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Вечер в доме Льена нанес мне новую рану. Случилось непостижимое. Льен снова спросил о Тутайне: не получал ли я в последнее время письма из Ангулема. На этот вопрос мог быть лишь один ответ. Ведь Аякс уже несколько недель регулярно забирал с почты мою корреспонденцию и наверняка знал, что от Тутайна известий не поступало. Тем не менее я запнулся, не произнес сразу столь самоочевидное «Нет».
Зато Аякс сразу вмешался. Он сказал: «Да-да. Пару дней назад какое-то письмо пришло».
При этих словах я почувствовал себя так, будто у меня украли мой голос.
Я поискал глазами лицо Аякса. Но он отвернулся. Он скрыл от меня причину своей лжи. Он оставил меня в одиночестве. Я ощутил, что мои ладони вспотели.
— Письмо… письмо… письмо… — Только два слога, повторяемые все тише.
— Письмо из Ангулема, — выдал Аякс еще одну, не менее дерзкую, ложь.
Теперь я попытался собраться с мыслями, обрести хоть какой-то взгляд на происходящее, осознать и предотвратить возможное недоразумение; но все пути к какой бы то ни было помощи были взорваны, сам же я выхода не нашел. Какой новой лжи мог бы я довериться? Обступившие меня стены не позволяли обратиться в бегство. Не дух мой, а только тело еще минуту сопротивлялось моему обрушению в эту ложь. — Ведь если я поддамся… доверюсь чему-то бездонному… — Я уже чувствовал молчание вокруг, зловещую тишину. Я схватил стоящую на столе рюмку — это была рюмка Аякса, наполненная коньяком, — и вылил содержимое себе в рот; оно попало в дыхательное горло, я закашлялся, захрипел, лицо у меня опухло, покраснело. — Я выиграл время; но мой мучитель не отставал; казалось, случившийся со мной приступ кашля не произвел на него никакого впечатления, как будто он его заранее предвидел.
— Ты разве не помнишь? — сказал он спокойно. — Письмо от Тутайна…
И тут мое сопротивление сломалось. Я сдался. То есть фактически признал свою причастность к общему с Аяксом преступлению: поскольку чувствовал, что меня уличили в другом.
— Всего три строчки, — с трудом выговорил я, в то время как слезы текли у меня по щекам. Я сглотнул. — Он пока не знает, каким пароходом поплывет в Америку.
Теперь Аякс прямо взглянул мне в глаза. Явно наслаждаясь ролью соучастника. И тотчас маска величественно-улыбчивого добродушия покрыла его лицо. Он меня не предаст. Он принудит меня довериться ему. — Он меня принудит. — Меня обложили со всех сторон, я больше не тот, кем был когда-то… кем был еще вчера. Он никуда не торопится.
Его вопросы будут попадать мне в ухо лишь время от времени, как стрелы особо не прицеливающегося стрелка, которые только царапают кожу. Вопросы будут разрывать корку на едва закрывшейся ранке, чтобы она вновь начала кровоточить. И это будет повторяться… В школе у меня был товарищ, который таким образом за несколько недель превратил маленькую царапину на коже в глубокую разрастающуюся язву — и все еще получал удовольствие от того, что расширяет ее. «А когда язва сожрет всю руку…» — говорил он, будто был святым, которого собственная рука разозлила.
Я испытывал безграничный стыд, моя растерянность доводила меня до отчаяния. Думаю, таким бывает ожидание смерти. — Гроб Тутайна необходимо отсюда удалить. Тутайн должен по-настоящему умереть и быть погребенным. — Аякс знает или догадывается, что Тутайн мертв. Он хочет принудить меня признать это. Он не потерпит, чтобы я ему лгал. Мне позволено вводить в заблуждение других, но не его.
И все-таки мое поведение было не менее странным, чем поведение Аякса. Для меня ведь еще оставалась возможность отступления. Я мог бы противопоставить свое «нет» произнесенному им «да», не скомпрометировав его; для этого хватило бы короткой, брошенной вскользь фразы: что, дескать, он ошибся, не рассмотрел как следует необычный конверт. — Однако я больше не распознавал спасение, которое мог бы обрести в правдивости. Лживые слова, произнесенные мною прежде, определяли мою теперешнюю позицию. — Даже птицы, прибежищем для которых служит все необъятное воздушное пространство, только беспомощно бьют крыльями, почувствовав на себе неподвижный голодный взгляд змеи. Они не поднимаются в воздух, не улетают прочь, потому что внезапно распознают свою судьбу: стать для кого-то жратвой; пошатываясь, шагнуть к гибели, как будто свобода — возможность улететь прочь — с самого начала была у них отнята. Даже мышь могла бы найти какую-то щель, спрятаться там от алчной кошки. Но мышь эту щель не находит, а начинает блуждать в смертельно опасном открытом пространстве, где она бессильна перед голодом или алчностью другого существа, — и приправляет ему пиршественную пищу жемчужинками своего смертного страха.
Я не призвал Аякса к ответу. Не попытался что-либо прояснить. За последние дни в отношениях между нами ничего существенного не произошло. Он знает, что может принудить меня к признанию, но не торопит события. Он ждет: наберусь ли я мужества, чтобы доверить ему мои тайны. Я его осрамил, обидел, когда отказался принять в качестве друга, вместо Тутайна. — Он неудачно выразил свои притязания; по большей части так и бывает: что подобные ходатайства не удаются, особенно когда к делу примешивается плоть. Он понимал это «дело» — эту возможную дружбу — именно в таком плане. Теперь навстречу мне растет месть Отвергнутого. И я еще должен быть благодарен, если месть эта обусловлена любовью, а не холодным расчетом подосланного ко мне шпика. —
Работа над концертной симфонией хоть и затормозилась, но не прервана. Она, по правде говоря, единственное мое прибежище. И хотя окрыленное сочинительство вновь и вновь оказывается обездвиженным мрачными мыслями, я все-таки провожу по многу часов, днем и отчасти ночью, над разлинованной нотной бумагой. Я сделал содержание более концентрированным и сократил выразительные средства, как если бы Подсознательное — более мудрое, чем я сам, — побуждало меня торопиться. Мне будто кто-то нашептывает: те возможности ускорения, которые я упустил из-за своих телесных и душевных тягот, необходимо наверстать посредством сокращений — потому что само время растянуть нельзя. Отвратительно: ощущать краткость отпущенного человеку времени как щелочную воду во рту… Это ощущение собственной ничтожности. Наподобие привкуса крови. Часть безграничной неуспокоенности… Может, я действительно болен. Только мой разум пока этого не знает. Я порой думаю: пришло время, чтобы я заболел — чтобы смирился с тем, что буду еще больше убывать… с тем, что ухожу отсюда. — Мне не пришлось особенно напрягаться, чтобы сократить третью часть симфонии до одной-единственной сарабанды с диминуцией: дважды шестнадцать тактов, и потом излишек — еще шестнадцать тактов в последней репризе, в диминуции. Tutti оркестра смолкает. Одинокие кларнет, гобои и фагот продолжают длить трагичное благозвучие канонически построенного, давно забытого танца. (Танец этот напоминает менуэт в одном из скрипичных концертов Моцарта, только привязан к более медленным шагам осени.) Мне кажется, будто я вновь нашел одно из своих старейших воспоминаний — о том, как у меня открылся музыкальный слух, о сказке детства. Мальчик идет в вечерних сумерках вдоль опушки леса и плачет{228}. Потому что он услышал, как вздыхает мох. Он видел, что мамины глаза покраснели. Он услышал голос над землей.
Ажиотаж моего издателя пока что не идет на убыль. Похоже, жадность его растаяла: он отправил мне еще тысячу крон. Новые пачки корректурных листов грозно высятся на письменном столе. Никакое событие в наших душах не смогло ослабить деятельную заботу Аякса о моих музыкальных композициях. Рукопись последней клавирной сонаты он буквально вырвал у меня из рук, чтобы запечатать в большой конверт и отнести на почту. Он принудил меня разыскать не напечатанную органную сонату; а скрипичный квартет, когда-то отвергнутый по причине «архаичности форм», — проверить еще раз на предмет его годности. Аякс наивен, как какой-нибудь молодой человек, который, может, уже рассматривал грех, но еще не прикасался к нему. Я изменил два или три десятка нот. Дальше этого мое сегодняшнее знание-как-сделать-лучше не пошло. — Аякс, приятно усмехнувшись, упаковал и последнюю свою добычу. Теперь стали прибывать еще и пластинки с зелеными или синими наклейками. Мне приходится выкраивать дополнительные рабочие часы для чтения корректуры. И все же эта очевидная рабочая неразбериха приносит облегчение. Будто сияние большего человеческого мира проникает ко мне. Прибывающие к нашим берегам почтовые отправления становятся для Аякса мерилом моей славы. Я вновь обретаю — в его глазах — нечто от прежде присущего мне достоинства. Аякс встречает на проселочной дороге Льена. Льеновский автомобиль останавливается. Ветеринар подвозит моего слугу до почтамта. Листы корректуры вытащены из конверта, и оба зачарованно их рассматривают. Зеленоватый или голубоватый тон бумаги, на котором особенно ярко светятся белые нотные головки и флажки, кажется им выражением сверхъестественного. Они не разбираются в технических тонкостях. Они обращают внимание на то, что для них необычно. Вся эта новая информация, наводняя их мозг, поднимает мой авторитет. Мои прегрешения, или недостатки характера, теряют значимость. А то, что может меня оправдать, наоборот, обретает весомость. На Аякса все это производит грандиозное впечатление. Он теперь присмирел. (Я благодарен судьбе — за то что он, несмотря на свое прошлое, остался таким ребячливым.) Может, он больше не будет на меня наседать. Я чувствую, что он гордится мною. — Льен сообщил ему, что Зелмер напечатал в газете целую подборку хороших репортажей обо мне. (Эта локальная газета нашего острова была даже включена в список литературы, составленный рекламным отделом моего издательства.) Уже идет подготовка к первому исполнению маленькой симфонии. Оркестр моего родного города первым превратит нежно-пламенный блеск этого описания лошадиной и человеческой жизни в пестрое излучение звуковых красок. Но кто из слушателей угадает содержание тяжелого и роскошного сна кентавра? Ветер доносит флейтовую мелодию Пана (метаморфоза того мотива, который я когда-то ввел в Chanson des Oiseaux{229}) — глубинное сотрясение земли превращает барабанную дробь копыт в потоки фыркающего, тромбонного сладострастия. Куб из наслоенных одна на другую гармоний описывает широкое пространство звериного счастья. Да, но кто же распознает в звуках фанфар призывный клич жеребца, пыльный запах дорог и росистый — луга? А эту встречу с тенью, видимой только лошадиному глазу: встречу с подземным жителем, всадником на шестиногом жеребце?{230} Кто сможет вычитать из нот наш с Илок разговор о последних вопросах: простые слова, которые я шептал в ухо кобыле, и молчаливое приятие этим благословенным существом всего того хаоса, которым закамуфлировано кровавое Мироздание? — Останутся только звуки, мотивы, музыкальные темы, незримые жесты и глубинные смыслы канонических связей: символы. Иначе и не должно быть. В конечном счете наша многообразно разветвленная сущность тоже входит в этот порядок. —
По словам Льена, один разбирающийся в музыке ученый попытался, посредством громоздкого анализа, объяснить бедным невеждам темный смысл моей большой симфонии. Глас вопиющего в пустыне{231}… — Аякс прощает мне многое.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Взрывники закончили работу. Они сказали, что воды в том месте, которое я им указал, не найти. Они загнали шахту вниз почти на восемь метров. Но в каменной породе и там нет никаких трещин. Сложность работы увеличивается по мере продвижения вглубь. Они настоятельно советуют прекратить бесполезную затею… Рядом с дырой возникла внушительная, квадратная в основе, гора из обломков взорванной породы. Я заглянул в эту жуткую бездну искромсанного взрывами ужаса, которая должна стать могилой — тысячелетним жилищем для изношенного человеческого тела. Я согласился с доводами рабочих. Я ведь, в действительности, хотел обладать только самой этой дырой в каменной породе: этим входом в Нижний мир. Я выдал им остаток их жалованья и оплатил длинный счет за взрывчатые вещества, капсюль-воспламенители и запальные шнуры.