Часы для мистера Келли
Шрифт:
— Спрашиваешь еще! Твоя девичья фамилия Макаренко? — откровенно засмеялась Алла.
— Мадам, не нажимайте на хамство, — невозмутимо ответил Балашов. — Ты знаешь, что мой бумажник всегда к твоим услугам. Но я бы хотел, чтобы ты научилась испытывать удовольствие, покупая вещь, не только от нее самой, но и от сознания, что ты это можешь себе позволить. И тогда ты познаешь радость, несравнимую с радостью самого обладания.
Алла раздавила в пепельнице окурок, посмотрела в окно и неожиданно сказала:
— Иногда мне кажется, что, лежа со мной в постели, ты именно об этом и думаешь.
Балашов засмеялся, обошел стол и поцеловал ее в затылок. Каким-то неуловимым движением она отодвинулась. Но он заметил. Подумал и сказал:
— Не заостряйся. Мы очень нужны друг другу, — и пошел по лесенке вниз.
У
Далеко впереди показался переезд. Балашов перевел ручку на нейтраль и, слушая ласковый сытый шепот мотора, счастливо улыбался. Машина плавно затормозила у опущенного шлагбаума; почти тотчас же с запада донесся утробный рев тепловоза, и через переезд защелкали длинные зеленые коробки вагонов экспресса «Берлин — Москва».
Балашов, прищурясь, смотрел на окна вагонов и думал: «Не исключено, что мой клиент сейчас с таким же безразличным любопытством глазеет через одно из этих окон на меня…» — и сердце его затопила радость, что он уже бессознательно называет Гастролера своим клиентом. Еще вчер.а дрожали руки, когда он разрывал склейку телеграммы: «Папа выздоровел совсем. Все порядке скоро буду дома Маша». «Маша! Охо-хо! Молодец Крот! Этот парень начинает постигать основы серьезной, хорошо конспирированной работы. Правда, он стал наглеть. Но это все пустяки. Если он однажды где-то перейдет указанную черту, его надо будет просто убрать, и точка. Хотя и жалко. Другого такого не скоро сыщешь себе на подхват. Этот бандюга ничего не боится. Но, с другой стороны, если его сейчас случайно задержат хотя бы из-за какого-нибудь скандала в общественном месте, он прямым ходом схлопочет из-за старого сквалыги высшую меру. Поэтому он теперь у меня в руках, как воск, будет».
Шлагбаум уже поднялся, и сзади нетерпеливо засиг налили подъехавшие машины. Балашов усмехнулся: «Успеете, успеете… После меня», — включил скорость и дал газ.
Рабочий день Балашова расписан, как нотный лист. Чтобы в любой момент можно было себе сказать, как дирижер сыгравшемуся оркестру: «Итак, с 17-го пункта до-минор начали!»
— Товарищи, на этой оперативке я должен перед вами со всей остротой поставить вопрос: план второго квартала под угрозой, время берет нас за горло, и дай бог к тридцатому вытянуть на девяносто семь — девяносто восемь процентов. Мы тут посоветовались треугольником, и есть у нас такое мнение: если коллектив поддержит, не считаясь с личным временем, организовать всех работников на трудовую вахту. Нам отступать с завоеванных позиций не к лицу. Ну и, естественно, не стоит забывать, что можем лишиться прогрессивки!
— Галочка, у меня с вами будет неприятный разговор. Вы, как секретарь комсомольской организации, в первую очередь ответственны за работу «Комсомольского прожектора». Ласточка моя, так ведь нельзя. Как вы участвуете в движении за культуру производства? Никак. Как ведется работа по обязательной технической учебе? Слабо, из рук вон слабо. А Женя Ермилов вообще школу бросил. Как отреагировала ваша организация? Обсудила, решение вынесла. А ему помочь надо, и делом, а не словами. Парнишка он трудный, но ведь и коллектив у нас не какой-нибудь — передовой, здоровый! Так что давайте займитесь «прожектором», пусть светит на полную мощность!
— Николай Семеныч, так дело не пойдет! Будем ссориться, и, честное слово, крепко ссориться. Для вас, бухгалтера с двадцатилетним стажем, такие накладки непростительны. Нет, нет и нет!
— Друзья! Вот сейчас я слушал на производственном совещании выступления товарищей, и мне кажется, что все они упустили из виду одну важную деталь. Обсуждая вопросы повышения бдительности в связи с обнаружившимися на заводе хищениями запчастей, мы все должны задать себе вопрос: а все ли я сделал, чтобы эти позорные факты…
— Василий Гордеич, как там насчет моей туристской путевочки в Швецию? Я характеристику-то уже два месяца как сдал… Ага… Ясно. Да нет, я готов, чего мне собирать-то: ноги в руки — и поехал. Галине Ивановне кланяйся. Пока… Спасибо, дорогой, спасибо!
Уголовное дело No 1831
ОБЗОРНАЯ СПРАВКА
(по двум уголовным делам в отношении
Мосина Юрия Федоровича, 1920 г. р., по кличке «Джага»)
Первое дело — о мошеннических действиях Мосина по продаже медных обручальных колец под видом золотых.
По второму делу Мосин осужден за спекуляцию большим количеством часовой фурнитуры в разных городах страны.
Вместе с Мосиным, как организатор этого преступления, осужден гражданин Ланде Генрих Августович, известный также как Орлов, он же Костюк Геннадий Андреевич.
Хотя материалами уголовного дела Мосин был полностью изобличен, он ни на следствии, ни на суде виновным себя не признал.
В 1963 году Мосин освобожден из мест заключения по отбытии назначенного ему срока наказания.
Старший инспектор УБХСС Тихонов
Встреча
Крот появился около часа. Он позвонил по телефону, и Балашов, слушая его спокойный невыразительный голос, почувствовал в нем какие-то новые ноты. Он спросил:
— Ты у своей мадам?
— Да.
— Ну, сиди тогда. Я у тебя через полчаса буду.
Балашов позвал заместителя и сказал, что поедет в банк посоветоваться насчет дополнительных ассигнований — возможно, сегодня не вернется.
Он вышел на улицую. Июльский полдень кипел суетой и шумом. Но Балашов уже не видел яркого солнца и веселых лиц вокруг. Натренированным, выработанным годами шестым чувством — чувством близкой опасности — он видел тучки, которые не зарегистрировало ни одно бюро погоды. Эти тучки могли закрыть его собственное солнце — до того солнца, что светило для всех остальных, ему дела не было. Он почуял эти тучки в голосе Крота. Пока они за горизонтом. Сейчас надо собраться для хорошего рывка. На то он и Балашов! Он сумеет то, что недоступно пока еще всей гидро-метеослужбе! Он умеет не только заранее замечать грозящие ему тучи, но и вовремя их разгонять…
На то он и вел годы, бесконечные годы, эту незатухающую, тайную, невидимую войну с ненавистным ему строем. Один — против огромного мира, который и не знал, что с ним воюет Балашов. Но он воевал грамотно и аккуратно, жадно вырывая свой кус каждый раз, как только это удавалось. И до сих пор удавалось! До сих пор это было целью его крошечных тайных побед. Засыпались «великие» деятели подпольного бизнеса; прокурор требовал строгого наказания для валютчиков; перегнувшись через барьер, советовались с адвокатами стриженные наголо «трикотажные миллионеры»; заложив руки за спину, уходили из зала суда под конвоем пойманные за руку взяточники. Балашов же бывал — очень редко — в этих залах всегда только зрителем. Компаньоны — жалкие, напуганные, растерянные — напрасно пытались поймать его поддерживающий взгляд или получить ободряющую записку — они уже для него умерли. И заходил он сюда не из боязни, что они начнут болтать, — он знал, что их языки крепко связаны страхом. И не жалость звала его сюда. Он приходил, чтобы лишний раз продумать и понять: где и когда была ими сделана ошибка? И этих ошибок он не повторял.