Чекист
Шрифт:
Отец оживился, затряс бородкой.
— Все вам мало! Ты что ж думаешь, испугался Глуховцев? Как же! Да это он так, подачку сунул, чтоб не плакали. А он еще кузькину мать покажет.
— Побоится!
— Думаешь?
— Уверен!
Отец встал, примирительно улыбнулся.
— Ну и ладно. Слава богу, тихо кончилось. А я так и ждал, что не вернешься домой. Ну, спать, завтра на работу.
Митя понял, как отец весь день волновался за судьбу Александра.
Едва в доме все улеглись, Митя решительно вошел в столовую, где спал старший брат. Тот еще сидел
— Что бродишь?
Митя приготовился повести большой философский разговор, обсудить все проблемы жизни и, между прочим, показать брату, что он, Митя, вполне взрослый, умный и глубокий человек. Он силился вспомнить все, что так ясно было за порогом столовой. Александр выжидательно смотрел на него.
— Шура, я вот хотел спросить... — Митя пошарил глазами по комнате и, так и не найдя никакого повода для вопроса, присел на табурет у стола. — Все не спишь...
— Видишь, не сплю, — отвечал Александр, с нетерпением поглядывая на листки папиросной бумаги. Безразлично бросил: — И ты тоже.
— Секретничаешь! — кивнул на листки Митя.
Александр недовольно поморщился.
— А тебе что?
— Ничего...
— О чем хотел спросить?
— Тебе, я вижу, некогда...
— Поздно уже.
— Да, тебе ж всегда некогда!
Митя видел, что разговор начинается совсем не в том тоне, как ему хотелось. Но дело само собой так поворачивалось, и он уже не мог остановиться.
— Тебе вообще всю жизнь некогда поговорить со мной по-людски!
Александр удивленно поднял брови.
— О чем?
Подавшись вперед, в упор глядя на Александра, Митя заговорил быстро, горячо:
— Нет, ты мне скажи, отчего все люди шкурники? Отчего каждый готов другого за полушку продать? Отчего никому верить нельзя? Ты же умный, студент, нелегальщину вот читаешь, полиция за тобой бегает... Объясни, отчего, если найдется один настоящий, честный, смелый человек, так он один и останется, и не жить ему на свете?..
— Ты что ж, все на свете уже изведал? — скрывая улыбку, спросил Александр.
— Кое-что повидал в жизни! — хмуро и с горечью сказал Митя. — А ты по-прежнему за маленького меня считаешь?
— Если ты все на свете знаешь, если больше никому и ничему не веришь, — серьезно проговорил Александр, — зачем же меня спрашивать?
— Потому что нельзя этого терпеть больше! — вскричал Митя, вскакивая и сжимая кулаки, будто сейчас же собираясь драться. — Потому что тогда и жить незачем! Потому что, если это все не перевернуть, не распотрошить к свиньям, если человека не сделать человеком, так тогда, тогда... я не знаю, что тогда... взорвать все к черту!
Александр сощурился, глядя на Митю, словно впервые видя его.
В легкой стройной фигуре брата что-то напоминало молодого лося, вероятно, вот эта горделиво закинутая голова с горящими глазами, с раздувающимися ноздрями тонкого носа.
— Ну, братик, ты и вправду вырос, — пробормотал Александр. И вдруг, будто что-то изнутри
— А ну давай садись, рассказывай! — Александр за рукав потянул Митю к постели, усадил рядом с собой. И Митя рассказал ему все — о себе, о Петре, о гимназии, о Тае. Только о поляке ничего не сказал. Может быть, оттого, что это было главным поводом для разговора. Александр говорил с ним, как с равным, будто многое уясняя и для себя, будто советуясь с братом. Беседа их текла сбивчиво, прерывалась повторениями и отвлечениями, но главное совершалось — они сближались.
— Люди... — задумчиво говорил Александр, облокотившись на колени и сцепив пальцы рук, — хороших людей много, их больше, чем ты думаешь. А то плохое, что в них есть, создано условиями, в которых они живут. Твой Петр воображал, что можно одним выстрелом все переделать. Глупости! Кроме вреда, ничего не будет. Ты даже не знаешь, сколько вреда это уже принесло. Он, действующий в одиночку, ничего не добившись, бесполезно погибая, только подрывает веру других, плоды нашей работы...
— Наша работа, мы... О ком ты говоришь?
Александр помолчал, потом четко, раздельно сказал:
— Митя, я принадлежу к партии рабочего класса — социал-демократической партии. Она действует уже много лет. И нелегальщина, которую я читаю, — решения съезда, обязательные для каждого из нас. Вот почему я говорю «мы».
— Много лет!.. И я ничего не знал! Искал революционеров, когда ты был рядом!..
Митя с удивлением смотрел на брата, открывая в нем нечто новое. Он никак не мог освоиться с этим новым: его брат — революционер, его брат, Шурка!.. А как же Петр, почему брат осудил его?
— Но ведь есть разные революционные партии. Какая же из них самая правильная? Самая настоящая?
— Чтобы понять, кто прав, тебе надо еще многое узнать. Да не мастер я рассказывать... Слышал ты, что есть-такое учение — марксизм?
— Слово это слышал. А что оно значит толком? Кто же мне расскажет, если не ты?
— Есть один человек... — нерешительно начал Александр. — Он скоро приедет. За этими вот решениями... Лучше, чем он, никто тебе не поможет. Я поговорю с товарищем Игнатом...
— Игнат?!
Мгновенно увидел Митя себя маленьким мальчиком в гостях у дяди и рядом доброго голубоглазого человека с копной светлых вьющихся волос. Игнат! Тот самый Игнат, который привез когда-то привет родителям от гимназиста Александра из Орла...
— Сведи меня с ним, Шура!
Все последующие дни Митя был молчалив, приходил из гимназии рано, до ужина сидел за книгами и ложился, едва темнело. Просыпался от того, что солнце согревало лицо. И первое мгновение в свежести весеннего утра с его птичьей трескотней — это первое мгновение было светлым, спокойным, безмятежным. Но тут же ударяла в грудь ноющая, тупая боль — Хрусталочка! И уже хотелось выть в отчаянии. Начинался новый мучительный день.