Чекист
Шрифт:
Огромный полутемный цех дохнул на него плотным, дымным туманом. Прямо перед ним, уходя в глубину цеха, высился фронт печей. Вдоль них по рельсам рабочие руками толкали большущий чан на колесах. А навстречу спешил с визгом и скрежетам массивный, тяжелый крюк, спущенный на тросах откуда-то сверху, из дымной тьмы.
Вдруг Митя увидел отца. Он торопливо шел прямо на него, окруженный рабочими, и страшным, незнакомым Мите голосом, кричал:
— Чистить надо, чистить! Козла заваришь, дура!
Здоровенный детина в брезентовой куртке, с лицом, покрытым сажей, сгибаясь к нему, с готовностью
— Виноват, Николай Федорович, не заметил... Твоя правда, виноват!
Митя, спасаясь от отца, взбежал по крутой железной лесенке на широкую площадку, откуда загружали печи. Здесь дело шло вовсю. Группа рабочих орудовала у гигантских щупальцев. Как живые, с лязгом и грохотом протягивались они к тележке, цепко хватали огромную порцию металла, затем поворачивались к печи. Подручный, лет шестнадцати, повисая на цепи, поднимал тяжеленную заслонку. Странно было Мите, что когда-то здесь таким же мальчишкой вот так же поднимал заслонку его отец. А в печи бушевало белое пламя. Щупальца резко подавались вперед и совали в огненную пасть очередную поживу. Когда щупальца убирались, заслонка с грохотом падала. Все повторялось так четко, так слаженно, что Митя загляделся.
Кто-то резко засвистел, и все побежали вниз.
«Начинается!» — подумал Митя, не отставая от других. Но рабочие просто торопились к выпуску металла.
Откуда-то появился отец Таи Иван Сергеевич. В руках, защищенных толстыми черными рукавицами, он нес ковшик на длинном ухвате. Подойдя к Николаю Федоровичу, присел на корточки и стал лить огненную жидкость тонкой струйкой прямо на землю. Митя видел, как отец тоже присел, пристально вглядываясь в алую струйку, и все вокруг вытянули шеи и замерли. Лужица металла стала темнеть, по ней заметались голубые искорки. Отец поднял голову, оглядел всех и улыбнулся. И вокруг заулыбались.
— Пойдет! — сказал отец.
Сверху в чан с гулким шорохом упала широкая струя расплавленного металла. Взметнулась туча искр. Люди, весело переговариваясь, стали расходиться. Чан плавно и величественно поплыл в воздухе над сделанными в земляном полу формами.
Внезапно затрепетал тревожный, прерывистый гудок.
Тот самый детина, которого бранил отец, крикнул:
— Бросай работу! Выходи!
Он помахал в воздухе листовкой и первый пошел к выходу. Ворота растворились, открывая кусок яркого синего неба. Люди по-деловому собирались, не забывая прибрать инструмент, вытирая руки, спокойно переговариваясь.
Едва раздался гудок, отец беспокойно поглядел по сторонам, насупился и, с силой ткнув ногой какой-то ящик, сел на него. Рабочие, проходя мимо, приветливо прощались, снимая шапки, словно окончен обычный трудовой день. Но отец не отвечал, отвернувшись, обиженно и сердито шмыгая носом. Цех опустел. Только несколько человек осталось у работающей печи. Отец упрямо продолжал сидеть, сердито уставившись в землю. И был он так беспомощен, что Мите захотелось подойти к нему и утешить. Но гул голосов снаружи стал нарастать, и Митя вслед за всеми выбрался из цеха.
Двор перед главной конторой был заполнен рабочими. Стояли группами, сдержанно, вполголоса разговаривая. У многих в руках белели листовки с требованиями к администрации.
Тимоши и Саши поблизости
У крыльца тесной группой стояли инженеры и другое техническое начальство. Вышел Глуховцев. Белое полное лицо его было невозмутимо. Он кашлянул, ногтем мизинца провел по усикам и в наступившей тишине, почти не повышая голоса, спросил:
— Чем вы недовольны? Пусть объяснят ваши представители.
Из толпы выделилась небольшая группа, поднялась на крыльцо. Митя узнал среди них Ивана Сергеевича и Баска. Басок громко, раскатисто сказал:
— Недовольны обманом. Зарплату обещали повысить — обманули.
Глуховцев заиграл левой бровью.
— Вы что, хотите объяснения?
— Требуем! — отрубил Басок.
Глуховцев пожал плечами и вежливо ответил:
— Правление подсчитало, что из-за частых перебоев, волнений и стачек доходы Общества резко сократились и для повышения заработной платы никаких средств нет. Вы удовлетворены?
— Да вы что, издеваетесь? — загремел Басок.
Но приземистый человек с черными густыми усами, в картузе и сапогах, легонько отодвинул его в сторону, выступил вперед и, протягивая Глуховцеву лист бумаги, спокойно, негромко сказал:
— Незачем шуметь. Вот наши требования.
Над толпой взметнулся фонтан листовок. Митя рванулся туда, надеясь увидеть своих. Но пачки листовок стали взлетать то тут, то там — повсюду. Своих было очень много!
Глуховцев быстро пробежал листок глазами, оглядел толпу — целое море голов, — слегка побледнев, крикнул:
— Мы изучим просьбу! Ответ — завтра! — И, кивнув инженерам: — Пойдемте, господа! — быстро ушел в дом.
Даже и митинга-то никакого не было. Все произошло просто, по-деловому, даже буднично — и от того особенно внушительно.
В этот день Митя был так радостно настроен, что не удержался от шалости. На последнем уроке — закона божия, когда худой, изможденный, как дервиш, и злой отец Гермоген говорил о влиянии бога на человеческое сознание, Митя мгновенно сочинил четверостишие и пустил по классу. Отец Гермоген перехватил записку и, предвкушая удовольствие, велел рыжему забитому Юнусову, безропотно выполняющему все, что прикажут, прочесть записку вслух. Гермоген был злобно, язвительно остроумен и бравировал умением сымпровизировать издевательство по любому поводу. Чтобы подчеркнуть свое презрение к Медведеву, он даже не заглянул в записку, готовясь сразить его убийственной остротой.
Юнусов встал и скрипучим голосом, монотонно, как молитву, прочитал:
Наш святейший Гермоген Начал принимать пурген, Потому что божий глас В нем почти совсем угас.Класс застонал. Мгновение еще отец Гермоген кривил в насильственной улыбке черные тонкие губы, пытаясь съязвить. Но не смог выдавить ни слова и наконец, зашипев, выскочил из класса.
К счастью, прозвенел звонок.
На другое утро перед уроками в класс вошел директор. Насупив мохнатые черные брови и ни на кого не глядя, тихо сказал: