Чекисты рассказывают... Книга 2-я
Шрифт:
На тяжелом дубовом столе, как музейные экспонаты, были разложены боевое оружие, форма, которую носил Пауль в последние дни перед падением Берлина, мундир Ламердинга.
У всякого ребенка наступает возраст, когда он начинает задавать вопросы. Гертруда помнила, что она сама спросила, указывая на портрет Гитлера, кто это такой. Детская память цепко держит подробности. Гертруда помнила, как ей тогда ответил отец. Он тяжело вздохнул и несколько торжественно, вполголоса произнес:
— Настанет, дочь моя, час, когда я тебе все расскажу об этом человеке.
Позже
Иногда эта комната оживала. В ней собирались какие-то люди, для них открывались потайные двери. Они были сдержанны и молчаливы. Входя в комнату, они выбрасывали руку вперед и вверх и полушепотом, как заклинание, произносили: «Хайль Гитлер!»
Гертруде было семнадцать лет, когда ее пригласил в эту комнату ее брат. Отца в это время уже не было.
Собрались несколько человек, и она произнесла перед ними клятву служить до конца своих дней великой германской нации. Клятва кончалась тем же заклинанием: «Хайль Гитлер!» Да, она читала «Майн кампф» — эта книга многие годы была у нее настольной книгой.
Гертруда вызывала у меня уже не только профессиональное любопытство. Ее откровенность в чем-то даже подкупала. Я, пожалуй, впервые имел случай поговорить с представительницей того поколения, на которое рассчитывают неофашисты. Нельзя же считать, что неофашизм собирается опираться только на бывших эсэсовцев, время постепенно сводит их со сцены...
Я спросил Гертруду:
— Вы безоговорочно приняли все, что проповедовал Гитлер?
— Не знаю. Я не задумывалась над этим. Мне нравилась определенность поставленной цели. Что вы можете найти сегодня у нас на Западе равное по силе этому учению? Только не обращайтесь к учениям социалистического характера! Вы обратитесь к нашим философским учениям! Либерализм приемлем для Англии. В Англии все определилось и замерло на века без надежды на какие-либо изменения. Америка бурлит, она огнедышащий вулкан. Там сражаются противоборствующие стихии. Что делать нам? Вы нам противопоставляете порядки в Восточной Германии...
— Почему же мы? — перебил я ее. — В ГДР хозяином положения выступает народ. Он устанавливает и порядки...
— Не будем об этом спорить! — воскликнула Гертруда. Ее несло к какой-то пока что известной только ей цели, она торопилась высказаться. — Неужели вы не понимаете, что социализм неприемлем для очень многих? Что может принести социализм моему брату? Вы об этом подумали?
— Социализм действительно ничего не может принести вашему классу, но он принесет многое рабочему человеку.
— А мой класс все без сопротивления уступит? Мой брат с юности держал в руках оружие, он — солдат. Он будет сражаться до последнего. А для того чтобы сражаться, нужны знамена. Гитлер оставил ему знамена! — Гертруда вдруг улыбнулась. — Не так все просто, господин следователь! Я уронила эти знамена. Я не устояла!
— Что же вас сбило, почему вы уронили знамена, почему вы разочаровались? Кто выбил у вас из рук эти знамена?
— Инженер Чарустин!
Синие
Реакция должна была бы быть мгновенной. А разве мы были не готовы к тому, что она встанет на защиту Чарустина вопреки показаниям Фишера? Это диктовала логика. Скорее всего, она ждала от нас удивления или протеста. Ни того, ни другого не последовало.
Я резко возвратил ход допроса назад к ее отцу. Я просил ее уточнить: когда он исчез, при каких обстоятельствах, почему он исчез?
Нет, ее положительно несло, она торопилась, и от моего вопроса просто отмахнулась.
— Скажите, господин следователь, вы же открытый и откровенный представитель той идеологии, с которой боролся мой отец...
— Какой отец? — перебил я ее.
— И тот, о котором вы мне сказали, и тот отец, с которым я выросла! Вы представитель той идеологии, с которой борется мой брат! С которой я готова была бороться... Против которой поднялись все те, кто меня окружал с детства. Скажите мне: что вы в конечном счете предлагаете? Уберите все детали, все подробности, вернитесь к библейской мудрости, к библейской простоте, к категориям самым общим и самым доступным! Что вы предлагаете для этого холодного и мрачного мира?
— Свобода, равенство, братство...
— Это известно... Еще Библия утверждала, что не хлебом единым жив человек! Ну, а как же быть с хлебом? Христос взял буханку хлеба и разделил ее на пять тысяч человек. Но это же сказка! Да и сказка для ленивых! Для тех, кто ждет с неба манны! А вы хотите одним хлебом, одним куском хлеба напитать миллионы. Что стоит в основе такого равенства? При нем все остаются нищими! А если один захватил себе три доли из вашей подачки, вы его тут же забрасываете камнями! А я не хочу быть нищей! Я не хочу, чтобы в меня кидали камни! Что я должна сделать? Вооружиться камнями и закидывать тех, кто опасен? «Только в силе лежит право!» Вот что я вычитала в своей настольной книге. Кратко и точно!
— И что же из этого следует? — спросил я.
— Немцам оставили мало земли, мы не успели вовремя к всеобщему дележу пирога. Значит, должна быть употреблена сила!
— Трижды на протяжении последних ста лет была употреблена сила, и чем это закончилось?
— Значит, не достало силы!
— А если ее и опять не достанет?
— Тогда никому! Ни нам, так и никому другому!
Я извлек из папки документ о Фишере и подал его Гертруде. Она прочла вслух начиная со штампа. Повертела в руках и небрежно отодвинула.
— Я где-то читала, господин следователь, что в Индии ежедневно умирают с голода более двух тысяч человек. Какой же там палач орудует?
— Если хотите, все тот же — Фишер!
— Вот мы и объяснились! Вас, конечно, не устраивает моя идеология?
— Вы довольно точно все изложили... Но мы еще не имели времени взвесить основательности ваших суждений. Вы оговорились, что обронили знамя.
— Сама я его не обронила бы! Его выбил у меня из рук Чарустин.