Человеческая комедия
Шрифт:
– Ты немного бледненькая сегодня, бедняжка!
Казалось, полнейшее забвение дочери запечатлелось на его лбу, точно высеченном из камня, на его сжатых губах. Его не трогали даже слезы, которые текли по бледным щекам жены, слышавшей от него лишь неопределенные и почти одинаковые ответы на ее мольбы.
– Да простит вас господь, сударь, как я вас прощаю, - говорила она.
– Когда-нибудь и вы будете нуждаться в прощении.
Со времени болезни жены он не решался пускать в ход свое страшное “Та-та-та-та-та!”, но его деспотизм не был обезоружен этим ангелом кротости, внешняя некрасивость которого сглаживалась с каждым днем, ибо лицо ее отражало высокие душевные свойства. Вся она
– Ну что ж, - говорила она хулителям, - разве мы все не делаемся под старость жестче? Почему вы не допускаете, чтобы наш старик стал немножко черствее? Не треплите языком! Барышня живет, как королева. Она одинока? Ну что ж, ей так нравится. Да помимо того, у моих господ есть на то свои важные резоны.
Наконец однажды вечером, в исходе в„сны, г-жа Гранде, терзаемая горем больше, чем болезнью, потерпев, несмотря на все мольбы, неудачу в попытках примирить Евгению с отцом, доверила свои тайные муки Крюшо.
– Посадить двадцатитрехлетнюю девушку на хлеб и на воду, - воскликнул председатель де Бонфон, - и без всякого основания! Да это составляет противозаконное злоупотребление отеческой властью. Мадемуазель Евгения может протестовать, и поскольку…
– Ну, племянник, бросьте болтать, вы не в суде, - сказал нотариус.
– Будьте покойны, сударыня, я завтра же положу конец этому заточению.
Слыша, что говорят о ней, Евгения вышла из своей комнаты.
– Господа, - с гордой осанкой сказала она, подойдя к ним, - убедительно прошу вас не вмешиваться в это дело. Отец - хозяин у себя. Пока я живу у него в доме, я обязана ему повиноваться. Его отношение ко мне не должно быть предметом одобрения или порицания посторонних людей: он отвечает только перед богом. Я взываю к вашей дружбе и обращаюсь к вам с просьбой о полном молчании в этом деле. Порицать моего отца - значило бы подрывать наше уважение к нему. Я очень благодарна вам, господа, за внимание ко мне, но вы обязали бы меня еще более, если бы захотели положить конец оскорбительным слухам, которые носятся по городу и случайно дошли до меня.
– Она права, - сказала г-жа Гранде.
– Мадемуазель, лучшее средство пресечь всякие пересуды - это добиться возвращения вам свободы, - почтительно ответил старик нотариус, пораженный красотой, которую одиночество, грусть и любовь придали Евгении.
– Ну что же, дочка, предоставь господину Крюшо все уладить, раз он ручается за успех. Он изучил твоего отца и знает, как подойти к нему. Если ты хочешь видеть меня счастливой те немногие дни, какие мне остается жить, надо тебе помириться с отцом во что бы то ни стало.
На другой день, по привычке, усвоенной с первого дня заточения дочери, Гранде вышел прогуляться по садику. Он выбирал для этой прогулки тот час, когда Евгения кончала одеваться. Старик подходил к большому ореховому дереву, прячась за ствол,
В это прекрасное июньское утро пришел нотариус Крюшо и застал старика винодела в саду: он сидел на скамейке, прислонясь спиной к стене каменной ограды и поглощен был созерцанием дочери.
– Чем могу служить, господин Крюшо?
– сказал он, увидя нотариуса.
– Я пришел поговорить с вами по делу.
– А! Не принесли ли вы мне немного золота в обмен на экю?
– Нет, речь пойдет не о деньгах, а о дочери вашей Евгении. Все говорят о ней и о вас.
– Чего они суются? И угольщик в своем доме хозяин.
– Согласен, угольщик властен также убить себя или, что еще хуже, выбросить собственные деньги за окошко.
– Как так?
– Но ведь ваша жена очень больна, друг мой. Вам бы даже следовало посоветоваться с господином Бержереном: она в смертельной опасности. А если, не дай бог, она умрет из-за того, что не были приняты все меры, вряд ли вы были бы спокойны, я думаю.
– Та-та-та-та! Откуда вы знаете, что с моей женой? Докторов только пусти на порог, они повадятся ходить по шести раз в день.
– Конечно, Гранде, поступайте, как найдете нужным. Мы старые друзья; во всем Сомюре нет человека, который ближе меня принимал бы к сердцу все, что вас касается, и я считал своим долгом сказать вам это. Теперь будь что будет, - вы не мальчик и знаете, что делаете. Впрочем, я не за тем к вам пришел. Речь, может быть, пойдет кое о чем посерьезнее. В конце концов, не хотите же вы убить свою жену, - она слишком полезна для вас. Так подумайте, в каком положении вы бы оказались перед дочерью, если бы госпожа Гранде умерла. Вам пришлось бы отчитываться перед Евгенией, потому что имущество у вас в общем владении с женой. Ваша дочь будет вправе потребовать раздела состояния, продажи Фруафона.
Словом, она наследует после матери, а вы наследовать не можете.
Эти слова были для Гранде ударом молнии: в юриспруденции он был не так силен, как в коммерции. Ему никогда и в голову не приходила продажа с торгов.
– Итак, настоятельно советую вам помягче обращаться с дочерью, - сказал Крюшо в заключение.
– А вы знаете, Крюшо, что она сделала?
– Что?
– сказал нотариус, с любопытством приготовляясь выслушать признание Гранде и узнать причину ссоры.
– Она отдала свое золото.
– А золото было ее?
– спросил нотариус.
– Все они мне это твердят!
– сказал добряк, трагическим движением опуская руки.
– Что же вы из-за пустяков, - продолжал Крюшо, - хотите устроить помеху соглашению, какое вы ей предложите в случае смерти матери?
– Вот как! По-вашему, шесть тысяч франков золотом - пустяки?
– Эх, старый друг, а знаете ли вы, во что обойдутся опись и раздел наследства вашей жены, если Евгения того потребует?
– Во сколько?
– В двести или триста, может быть, в четыреста тысяч франков! Как же без торгов и продажи определить действительную стоимость? А между тем взаимное соглашение…