Человеческая комедия
Шрифт:
– Клянусь отцовским садовым ножом!
– вскричал винодел и, бледнея, опустился на скамью.
– Мы еще посмотрим, Крюшо.
После минутного молчания или агонии старик посмотрел на нотариуса и сказал:
– Жизнь - суровая штука! Огорчений в ней не оберешься. Крюшо, - продолжал он торжественно, - вы не захотите меня обманывать, - дайте честное слово, что то, о чем вы тут поете мне, основано на законе. Покажите мне свод законов, я хочу видеть свод законов!
– Бедный друг мой, - ответил нотариус, - неужели я не знаю своего дела?
– Значит, это правда? Родная дочь разорит,
– Она - наследница матери.
– К чему же тогда дети? Ах, жена, жена! Я люблю ее! К счастью, она живучая, вся в Бертельеров.
– Она и месяца не проживет.
Бочар хлопнул себя по лбу, зашагал, вернулся назад и, с ужасом глядя на Крюшо, сказал:
– Что же делать?
– Евгения может просто-напросто отказаться от состояния матери. Вы же не хотите лишить ее наследства, не правда ли? Но чтобы добиться такой уступки, не будьте к ней жестоки. То, что я говорю вам, дружище, против моих интересов. Ведь нотариус чем кормится? Ликвидация, описи, продажи, разделы имущества…
– Посмотрим, посмотрим! Не будем больше говорить об этом, Крюшо. Вы мне все нутро переворачиваете. Золото получили?
– Нет. Но есть у меня с десяток старых луидоров, я вам их отдам. Друг мой, помиритесь с Евгенией! Ведь весь Сомюр в вас камни бросает.
– Негодяи!
– А рента-то по девяносто девять. Будьте же довольны хоть раз в жизни…
– Девяносто девять, Крюшо?
– Да.
– Эге! Девяносто девять!
– сказал старик, провожая старого нотариуса до калитки.
Потом, слишком взволнованный всем, что он услышал, чтобы оставаться дома, он поднялся к жене и сказал ей:
– Ну, мать, можешь провести день с дочерью, я отправляюсь в Фруафон. Будьте обе умницами. Сегодня день нашей свадьбы, женушка. На вот десять экю на твой переносный алтарь к празднику Тела господня. Давно уже тебе хочется соорудить его, доставь же себе удовольствие. Развлекайтесь! Будьте веселы, здоровы! Да здравствует радость!
Он бросил десять экю по шести франков на постель жены, взял обеими руками ее за голову и поцеловал в лоб.
– Тебе лучше, женушка, не правда ли?
– Как можете вы думать - принять в наш дом всепрощающего бога, когда вы дочь свою изгнали из сердца?
– в волнении сказала г-жа Гранде.
– Та-та-та-та-та!
– сказал отец ласковым голосом.
– Там видно будет.
– Боже милостивый! Евгения!
– закричала мать, краснея от радости.
– Иди, обними отца, он тебя прощает.
Но Гранде уже не было. Он бежал со всех ног на хутор, стараясь привести в порядок свои запутавшиеся мысли. Гранде пошел в это время семьдесят шестой год. За последние два года скупость его особенно возросла, как возрастают в человеке все укоренившиеся в нем страсти, что подтверждается наблюдениями над скрягами, над честолюбцами, над всеми людьми, посвятившими жизнь одной господствующей над ними мысли; все чувства его с особенной силой устремились на символ его страсти. Видеть золото, владеть золотом стало его манией. Вместе со скупостью усиливался в нем дух деспотизма, и отказаться от самовластного распоряжения хотя бы малейшею частью своих богатств после смерти жены казалось ему чем-то противоестественным. Объявить дочери размеры
– Это значило бы перерезать себе горло, - сказал он вслух, стоя посреди огороженного виноградника и рассматривая лозы.
Наконец он покорился необходимости и вернулся в Сомюр в обеденный час, решив уступить Евгении, приласкать ее, умаслить ее, для того чтобы умереть властителем, держа до последнего вздоха бразды правления и распоряжаясь своими миллионами.
В ту минуту, когда старик, случайно захвативший свой ключ от входной двери, крадучись, как волк, поднимался к жене, Евгения принесла и положила матери на постель прекрасный несессер. Они вдвоем, пока не было Гранде, наслаждались, рассматривая портрет матери Шарля, выискивая в ее чертах сходство с сыном.
– Вылитые его и лоб и рот!
– говорила Евгения в ту минуту, когда винодел отворил дверь.
При одном взгляде, какой ее муж бросил на золото, г-жа Гранде воскликнула:
– Господи, смилуйся над нами!
Старик кинулся на несессер, как тигр бросается на спящего ребенка.
– Это что такое?
– произнес он, хватая ларец и подходя к окну.
– Чистое золото! Золото!
– вскричал он.
– Много золота! Фунта два весит. Ага! Шарль дал тебе это за твои прекрасные монеты, а? Что же ты мне ничего не сказала? Неплохое дельце обделала дочка! Ты моя дочь, узнаю тебя. (Евгения дрожала всем телом.) Это вещи Шарля, не правда ли?
– продолжал добряк.
– Да, отец, это не мое. Эти вещи должны храниться свято и неприкосновенно.
– Та-та-та-та-та! Он забрал твое состояние! Тебе надо восстановить свое сокровище.
– Отец!..
Старик хотел взять нож, чтобы отодрать золотую пластинку, и ему пришлось поставить несессер на стул. Евгения кинулась перехватить его, но бочар, не спускавший глаз ни с дочери, ни с ларца, так неистово оттолкнул ее, что она упала на кровать матери.
– Сударь, сударь!
– закричала мать приподнимаясь на постели.
Гранде уже вынул нож и собирался содрать золото.
– Отец!
– закричала Евгения, бросаясь на колени, и, подползая к Гранде, простерла к нему руки.
– Отец, ради всех святых и пресвятой девы, ради самого Христа, умершего на кресте, ради вашего вечного спасения, отец, ради жизни моей - не трогайте этого! Этот ларец не ваш и не мой, а несчастного брата, который мне его доверил, и я обязана вернуть его в неприкосновенности.
– Почему же ты его рассматривала, ежели он отдан тебе на храпение? Смотреть - хуже, чем трогать.
– Отец, не ломайте его, вы меня обесчестите! Отец, вы слышите?
– Сударь, пощадите!
– сказала мать.
– Отец!
– закричала Евгения так громко, что снизу в испуге прибежала Нанета.
Евгения бросилась к ножу, лежавшему под рукой, и вооружилась им.
– Что же дальше?
– спокойно сказал Гранде и холодно улыбнулся.
– Сударь, сударь, вы убиваете меня!
– воскликнула мать.
– Отец, если ваш нож отрежет хоть крупицу этого золота, то я зарежусь вот этим ножом. Вы уже довели до смертельной болезни мою мать, - вы убьете и свою дочь. Теперь ломайте. Рана за рану!