Человечность
Шрифт:
Теперь, с каждым новым километром Крылов и Бурлак приближались к брянским лесам, к линии фронта.
— Куда бы нам теперь родственничков переселить? — осведомился Бурлак. — Подальше б, чтоб больше о них не беспокоиться.
— Дальше Брянска, наверное, нельзя, Федь.
— Значит, туда. Ты только сам ни о чем не беспокойся: ко мне в гости идешь, в мою деревню. Если понадобится, я все с подробностями опишу.
Крылов не возражал: в гости так в гости.
Изредка накрапывал дождь, и все настойчивее тянуло холодом — зима была уже не за горами.
Позади остались Золотоноша, Гребенковский, Прилуки, Ичня — Крылов
Первым серьезным препятствием для них стал участок между Бахмачем и Конотопом. В этих городках, отстоящих друг от друга километров на двадцать, располагались немецкие гарнизоны, а между ними, в селах, — полицейские. Когда и этот участок был позади, Крылов впервые за всю дорогу почувствовал усталость: сказывалось усиливающееся нервное напряжение.
изсская, Полтавская, Черниговская, Сумская области. Украина по-прежнему оставалась доброй, отзывчивой и гостеприимной:
— Звиткиля вы, хлопцы? Не зайдете ли в хату?
Переступив порог дома, они чувствовали себя в безопасности. Не было случая, чтобы им отказали в ночлеге и пище.
За Бахмачем они услышали о партизанах. О них говорили уверенно, как о чем-то само собой разумеющемся. Крылов и Бурлак ловили каждое слово. Скорее бы, скорее.
Предположение заднепровского сапожника сбылось: бурлаковых сапог не хватило на дорогу. Бурлак пробовал привязывать оторвавшиеся подметки и бечевкой, и проволокой, но бечевка быстро перетиралась, а проволока мешала идти. В конце концов, он оставил одни голенища, а низ отрезал, заменил калошами. Бурлак и Крылов не обращали внимания на эти частности: главное — они с каждым днем приближались к партизанским краям.
Однажды вечером они услышали резкое, как хлопок, имя: Ковпак! Оно расцвечивалось волнующими подробностями: «…третьего дня с целой армией проходил! И пушки у него, и танки, — говорят, даже самолеты есть! Вот здесь, по этой дороге, туда. А партизаны-то веселые, ничего не боятся».
Крылов и Бурлак пустились вдогонку за Ковпаком. Они убеждались, что народ говорил правду: там, где побывали партизаны, царило праздничное настроение.
— Ковпак? А как же, третьего дня проходил! — и опять следовало описание, как ехали веселые партизаны с пушками и танками.
— Может, тут еще какой, а? Мы за Колпаком, а тут Ковпак.
— Кто его знает, Федь…
Они поняли, что Ковпака им не догнать, и повернули назад к железной дороге.
12
ЗДРАВСТВУЙ, КОСТЯ!
В Елисеевские лагеря Лида Суслина вступила, как в неведомый мир, — с любопытством и тревогой. Здесь удивляло многолюдье: окрестности городка кишели солдатскими подразделениями. С утра до вечера она видела марширующие взводы — остриженные головы, видавшее виды обмундирование, ботинки с обмотками. Были здесь и Лидины ровесники, и люди постарше, и пожилые, годившиеся ей в отцы. Казалось, строй, одежда и невеселая солдатская сосредоточенность стирали различия между ними.
Кости Настина нигде не было видно, да и попробуй найди кого в такой массе. А тут и искать не положено.
В лагерях готовили пополнение для действующих фронтов — это было здесь главное. Остальное считалось второстепенным:
Переход к быту Елисеевских лагерей потребовал от Лиды крайнего напряжения душевных сил. Она боялась, что не выдержит армейских тягот. Ей было до боли жаль свою утраченную вольность и несостоявшуюся студенческую жизнь. Она тайком плакала по ночам, лежа на разбитом соломенном матрасе. Тогда ее неотступно сверлили одни и те же мысли: и все-то у нее плохо, и неизвестно, для чего она живет. И как это ей втемяшилось пойти в армию? Она и раньше не верила в армейскую романтику, а теперь на личном опыте убеждалась, что была тогда права.
Пока она предавалась отчаянию, бежали дни. Она понемногу смирялась со своим положением, поношенная одежда и стоптанные кирзовые сапоги переставали шокировать ее. В конце концов не одна она носила такую форму, и другие девушки были одеты точно так же.
Но два человека в ней продолжали упорную борьбу: один раскаивался в содеянном, припоминал минувшие радости, хотел такого же приятного времяпровождения и здесь, в лагерях, упрекал ее в нерасчетливости, был полон жалости к себе, а другой решительно и бездумно поступал вопреки привычной логике, презирал расчетливость и всякие удобства, влек ее к людям, постоянно напоминал ей, что в армии она не одна, что хныкать и отчаиваться — позор, что где-то здесь живет ее хороший школьный товарищ Костя. И она уже чувствовала, что победит второй и что первый, кроме жалости, не вызывает в ней ничего.
Костю встретить бы. Можно, конечно, обратиться в штаб, узнать, где он. Но это потом. Сначала ей надо чуть-чуть привыкнуть к этим… страшным Елисеевским лагерям.
Дни для Лиды были теперь спрессованы в один непрекращающийся урок медицины. К вечеру она так уставала, что соломенный тюфяк, положенный на грубо обструганные доски, казался ей пуховой периной.
Понемногу она привыкала к службе, и однажды она с удивлением заметила, что в армейской среде чувствует себя увереннее многих других девушек. Как это случилось, она и сама не смогла бы объяснить.
В ноябре выпал снег — морозы крепчали, упорно дул ледяной северный ветер, но в лагерях зиму не очень жаловали: так же маршировали солдатские взводы, так же проводились тактические занятия. Санитарки теперь часами находились в поле. Пехотные подразделения отрабатывали наступательный бой, и девушки должны были двигаться за стрелковой цепью. Это были нелегкие дни. Лида ползала по-пластунски, в голенища сапог набивался снег, а шинель совсем переставала защищать от холода. Еще труднее приходилось в поле пехотинцам, особенно пулеметчикам, катавшим по снегу тяжелые станкачи.
В одном из пулеметчиков Лида узнала Костю.
— Костя! Костя Настин! — не удержалась она.
Костя повернул голову. Щеки у него застыли от холода, нос посинел.
— Лида? — неуверенно спросил он.
— Я уже два месяца здесь!
Костя в растерянности смотрел на нее. «Похудел, — отметила она, — на себя не похож. И обмотки…»
— Кравчук, чего отстали? — крикнул взводный. — Вперед!
Кравчук, красноармеец лет сорока, заторопился:
— Взяли, Костя, потом поговорите.