Человек, который был похож на Ореста
Шрифт:
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Эгист, сопровождаемый мастером-оружейником, хромым бискайцем, и интендантским офицером, закончил утренний обход своих военных складов, на что обычно тратил по понедельникам больше часа. В первые годы своего правления царь соблюдал традицию и проверял боевую готовность войск на плацу; он сам поднимал мечи и копья, натягивал луки, стрелял из карабинов и винтовок по раскрашенным шарам из надутых мочевых пузырей, которые раб поднимал на шесте над зубцами стены. Теперь же Эгист ограничивался осмотром: вычищены ли ружья, хорошо ли смазаны лезвия мечей; а потом останавливался погладить приклад своей любимой винтовки под названием «Молния». Он помнил, как когда-то сразил из нее гигантского каледонского вепря одним выстрелом мелкой дробью прямо в лоб. Осмотрев склады оружия, царь поднимался на самый верх старой башни — туда вели сорок восемь ступенек винтовой лестницы, — чтобы проверить, как работает дозорная служба. Здесь всем ведал сержант по имени Гелион, большой знаток оптики, дальний родственник царя по материнской линии. Еще в нежную пору детства бедняга окривел на правый глаз и решил восполнить свой недостаток зрения при помощи увеличительных линз. На этом поприще юноша преуспел и познал все тайны устройства подзорных труб. Благодаря его науке Эгист мог осматривать свои владения, и порой взор царя омрачала тоска: в последние годы многие приграничные области были потеряны. Графы, владевшие холмами и плодородными долинами, продолжали называться его вассалами, однако вместо положенных податей присылали во дворец самое большее коровью шкуру, а чаще ограничивались корзиной яблок или молочным поросенком. А ему все недосуг заняться бунтовщиками: знаменитый Орест-мститель никак не желает появиться, а это связывает его по рукам и ногам и не дает отлучиться из дворца. Когда-то давным-давно цари каждый день поднимались
I
Вся его жизнь была потрачена на ожидание. Он оставлял спящую Клитемнестру и тихонько, на цыпочках, с мечом в руке направлялся в посольский зал. Поймет ли Орест, явившись в назначенный час, что безмолвный часовой у окна, чья тень замерла в квадрате лунного света на противоположной стене, — это Эгист? Царь знал принца ребенком, но каков он теперь — зрелый муж, мститель? Художникам велели написать портреты сына Агамемнона, не меньше дюжины, но люди, изображенные на них, вышли совсем непохожими, в жизни они, казалось, должны были бы говорить и думать по-разному. Глаза этих Орестов никогда не смотрели в лицо Эгисту, а тот непременно хотел быть узнанным сразу же — не хватало только, чтобы ослепленный желанием отомстить убийца набросился на кого-нибудь еще. Царь решил повесить себе на шею табличку на кожаном шнуре, которым перевязывают ножку бурдюка, и написать на ней свое имя красными буквами. Картонку он спрятал в фигуре волка справа на третьей ступени лестницы, ведущей к трону, засунув ее под хвост бронзовому хищнику между левой ногой и яичками. Когда ему случалось вытаскивать табличку, он касался их руками, и, казалось, древняя дикая сила передавалась ему, а это было, бесспорно, добрым предзнаменованием. Надев на шею картонку, Эгист двигался к двери и отмерял ровно семнадцать шагов до столба, возле которого входившие в зал отвешивали первый поклон. С этого места, вытянув руку и направив удар прямо в грудь или в шею внезапно появившегося на пороге врага, можно было поразить его наповал, потому что конец меча оказывался на полкварты [19] за пределами комнаты. Блестящее острие, выглядывавшее за порог, напоминало светящийся рысий зрачок; и Эгисту казалось — его собственный глаз сверкает на стальном лезвии и взгляд проникает в глубь извилистых коридоров, которые спускаются в сад. Меч царя стал его дозорным. Долгие ночи прошли в ожидании: зимой они тянулись нескончаемо под шум ветра, заглушавший хриплое уханье совы, и пролетали незаметно летом, теплые и душистые, под разрывающие душу трели соловья. В первые годы своих ночных бдений Эгисту больше всего нравились дождливые ночи в конце весны, но шуршание мышей, оживлявшихся с приходом тепла на чердаке, лишало его ощущения одиночества и придавало некоторое спокойствие, а это никак не вязалось с ожиданием трагедии. В конце концов он счел наиболее подходящими первые осенние ночи, когда шли дожди. Ветер поднимал и кружил упавшую листву в извилистых коридорах, и шорох листьев на каменных ступенях казался Эгисту шагами Ореста. По правде говоря, царь продумывал финальную сцену до мельчайших подробностей, словно ее должны были увидеть сотни или даже тысячи зрителей. Однажды он вдруг решил, что присутствие на сцене Клитемнестры, ожидающей своего последнего часа, просто необходимо на протяжении всего последнего акта. Пожалуй, стоило приказать прорубить окно из спальни в посольский зал; тогда оттуда будет видно брачное ложе и спящая царица в ночной рубашке — золотые волосы разметались по подушке, пухлые плечи обнажены. Услышав шум оружия, она в испуге поднимется с кровати, и тут на миг обнажится ее грудь, а когда бросится к проему, то взглядам откроется ее прекрасная нога — до колена или даже еще выше, ибо в трагедии дозволено все, что может показать ужас героев. Клитемнестра воскликнет:
19
Мера длины, равная 21 см.
— Сын мой!
В этот самый миг Эгист, сраженный насмерть, упадет, но упадет не согнувшись. Агамемнон сделал тогда несколько шагов, меч выпал у него из рук, потом он схватился за занавес, затем поднес руки к груди. Нет, Эгист мечтал о другой смерти: погибнуть словно от удара молнии. Вот если бы он мог послать записку Оресту и попросить его взять с собой длинную кривую саблю. Еще неплохо упасть подобно тому, как падает камень в темную воду тихой заводи — зрители в едином порыве ужаса отшатнутся назад, словно боясь, что кровь забрызгает их, и это будет похоже на круги, что расходятся по спокойной воде. Царь рухнет, воцарится страшная тишина, которую нарушит лишь удар тяжелого меча, падающего на доски, да затем покатится со стуком вниз по ступеням шлем из вороненой стали, и на его блестящих боках будет отблескивать пламя факелов в руках рабов. Итак, царь мертв и не может подняться, чтобы принять аплодисменты и проследить за сценой убийства Клитемнестры. Если он сам мог сражаться с Орестом молча, то между матерью и сыном необходим диалог. Пожалуй, надо намекнуть царице, что говорить, как держаться; надо продумать ответы на возможные вопросы Ореста и, наверное, придумать какую-нибудь реплику, в которой бы раскрылась вся сложная натура этой женщины — одновременно матери и страстной любовницы. Сын, безусловно, спросит, почему она согласилась на убийство помазанника божьего и как могла потом разделить ложе с убийцей. Надо найти нужный тон, подходящие слова, торжественные, многозначительные и в то же время страстные. Неплохо было бы найти свидетелей великих отмщений, свершившихся в Греции. Хотя, впрочем, самое лучшее — поручить секретному агенту разыскать в каком-нибудь далеком порту Ореста и прорепетировать с ним диалог из последнего акта. Театр — дело нешуточное! Следовало бы подыскать для этой цели человека, который бы сумел понять хитросплетения мыслей принца, приспособиться к его изменчивой натуре, подобно тому как луч преломляется на гранях алмаза, проникнуть за стены, воздвигнутые гневом в его сердце, к тайникам его души. Городской драматург мог бы даже написать диалог. Эгист поведал бы ему о тех тайных часах, когда он вынашивал замысел преступления, и о ярчайших минутах любви. Осада прекрасной царицы длилась не одну неделю: Эгист надевал атласные камзолы, рыдал, умирал от нетерпения, грозил покончить с собой, отращивал ногти, чтобы ранить свое лицо,
Когда же воинственный царь объявился, Клитемнестра легко поддалась на уговоры своего любовника и согласилась, что этот вооруженный до зубов грубиян должен умереть. Она всегда называла себя вдовой, словно ее муж утонул во время кораблекрушения. Но вот однажды к Эгисту явился гонец с вестью о появлении старого царя — его корабль уже бросил якорь в устье реки. Почти сразу же вслед за новостью показался в городе и сам Агамемнон: он пел, стучал бронзовой рукоятью меча по деревянному, обтянутому кожей щиту, требовал вина, бил фонари меткими ударами камней, запущенных из пращи, и громко звал жену:
— Смотри, как я надушился для тебя, моя голубка!
Пред ним открыли двери дворца, потому что он знал пароль, и Агамемнон уселся на ступенях главной лестницы: было новолуние, и он собирался вынести решения по всем тяжбам, отложенным из-за похода, перед тем как отправиться в объятия Клитемнестры. Его солдаты стучали во все двери на улицах и площадях — окна открывались, зажигались огни. Опершись на широко расставленные руки, царь издавал рык, подобный львиному, приказав своему глашатаю во избежание выкидышей предупреждать беременных женщин, что им нечего бояться — этим рычанием по традиции следовало оповещать подданных о появлении их владыки. Эгист, вооружившись мечом и разувшись, спускался по лестнице. Широкие плечи Агамемнона, казалось, занимали весь лестничный пролет, и убийца, дойдя до первой лестничной площадки, разбежался, бросился на врага и дважды вонзил меч, опираясь на него всей тяжестью своего тела. Смертельно раненный воин поднялся на ноги, закачался, но даже не обернулся; ему не суждено было узнать, кто нанес удар. Потом он схватился одной рукой за красный занавес, согнулся пополам, другой ища свой меч, но, нащупав, оказался не в силах поднять. Агамемнон попытался выпрямиться, теперь уже вцепившись в пурпурный занавес обеими руками, но занавес оборвался и царь упал вместе с ним на землю. Несколько монет со звоном покатились по плитам. На верхней галерее показалось красное лицо кормилицы Клитемнестры.
— Конец скотине! — закричала она и убежала, потеряв по дороге один шлепанец. Слышал ли эти слова умирающий царь? Его тело лежало здесь, наполовину скрытое занавесом. Тени каких-то людей, сливаясь с темными стенами, тихо проскальзывали наружу, двери закрывались. Эгист, которого страх заставил напасть внезапно со спины, остался наедине с мертвецом. В воздухе плыл едкий запах дыма — рабы, спеша скрыться, затоптали свои смоляные факелы. На рукояти меча поверженного царя кто-то накапал воска и поставил свечу. Интересно, чьих рук это дело? Убийца спустился на три ступеньки, чтобы разглядеть лицо мертвеца, загорелое и обветренное за время долгого плавания. Голова Агамемнона свесилась вниз, налитые кровью глаза, похожие на стеклянные бусины, смотрели вверх на каменные своды. Когда Эгист покидал ложе, царица попросила его взглянуть, по-прежнему ли носит ее муж русую бороду, и из-за какой-то странной прихоти очень настаивала на своей просьбе. Эгист вдоволь нагляделся на убитого — щеки казались совершенно гладкими, он был свежевыбрит. Убедившись в этом, убийца несколько успокоился и, дотронувшись руками до собственного лица, погладил бороду. Агамемнон, скорее всего, побрился в портовой цирюльне, может, оттого, что не хотел колоть нежную кожу жены жесткой щетиной своей воинственной эспаньолки.
— Он сбрил бороду! — сообщил Эгист Клитемнестре, присаживаясь на край кровати, и наклонился, ища ее губы.
Царица отвернулась и разрыдалась.
— За что он меня так! За что! — говорила она, всхлипывая. — И пусть не воображает — даже взглянуть на него не пойду.
Она проплакала до самого рассвета. Эгист, преклонив колени возле кровати и положив голову у ног своей царственной возлюбленной, заснул и спал, пока не протрубили зорю. Ему привиделось, как Агамемнон, облаченный в пурпурный занавес, надвигается на него, с трудом волоча ноги, чтобы вырвать его бороду. Он видел страшную пасть царя: огромный золотой клык все ближе и ближе — вот-вот вонзится в глаза, а он не может даже пошевелиться, ноги не слушаются его. Только звуки горна и крик петуха избавили несчастного от кошмара.
II
Шли годы. В воображении Эгиста день цареубийства украшался все новыми и новыми обстоятельствами, и он говорил себе, пораженный какой-нибудь новой деталью, всплывшей из прошлого, что это все не вымыслы — так случилось на самом деле; просто память постепенно воскрешает разные подробности, потому что с годами все видится яснее. По правде говоря, ему очень хотелось облагородить историю, создать себе героический ореол. Народу объяснили, что смерть старого царя была мерой вынужденной: в ярости тот хотел спалить город, потому что на все его просьбы прислать войскам дополнительный провиант — галет и вина — никакого ответа он не получил. К тому же к трагедии привела цепь случайностей: Клитемнестра поела накануне очищенных маслин, ее мучали колики, и поэтому она лежала в постели; к Агамемнону вышел Эгист, уполномоченный царицы, и попытался отговорить царя от страшной затеи, тот разъярился, бросился на него и сам случайно напоролся на его меч. Раненый просто истек кровью, порез-то был совсем пустячным. Ни о каком убийстве говорить не приходилось, на крайний случай оставалась возможность сослаться на законную самооборону, а самым главным доказательством невиновности Эгиста явилось то, что царица вышла за него замуж вторым браком.
Царедворцы, которые поддержали его и помогли защитить город от огня, создали партию, названную «Защитники Отечества»; новый царь на свои деньги приобрел для них помпу и шланги, таким образом их быстро удалось отвлечь от политики, зачислив в добровольную пожарную команду. Царская чета по-прежнему купалась в роскоши, а городом правил сенат. Эгист наслаждался обществом Клитемнестры, по осени ездил на охоту, а в июне принимал ванны в целебном озере — врачи рекомендовали ему это средство от сыпи на животе. Если б не Орест, чего еще можно желать от жизни! Но страшное имя и тягостное ожидание омрачали дни супругов: чаще всего их можно было застать у окна. Они смотрели на дорогу и порой, когда одновременно с тревожными донесениями шпионов вдали показывался всадник в красном плаще или сопровождаемый сворой борзых, смотрели друг на друга и произносили вопросительно в один голос жуткое имя:
— Орест?
Эгист брал в руки меч и ждал. Потом являлись соглядатаи и сообщали приметы чужестранца. Царь знал — вооружаться бесполезно, ибо было предначертано, что приезд Ореста означает его гибель, а потому вскоре по окрестным царствам разнеслась слава о спокойном владыке, который, мирно ожидая своей участи, вел размеренную, тихую жизнь, прогуливался со своей возлюбленной под сводами галерей и в садах, дрессировал соколов и брал уроки геометрии по средам. Многие из его коллег пожелали познакомиться с ним, и среди них Фракийский [20] царь Эвмон, который воспользовался отпуском для визита в Микены. Причина, вынуждавшая его надолго оставлять свои владения, была весьма серьезной: раз в полгода его правая нога укорачивалась и становилась ни дать ни взять такой, как у годовалого младенца, и только через шесть месяцев вырастала до обычных размеров. Эвмон не хотел показываться на глаза своим подданным с этакой коротышкой — кто бы стал его потом уважать — и отправлялся путешествовать. Только обретя нормальную фигуру и полностью избавившись от хромоты, он возвращался в свой лагерь, к палаткам, обтянутым шкурами кобылиц, и мог гордо выступать у всех на виду во время шествий. Клитемнестре очень понравилась ножонка фракийца — в те дни она достигла самых крошечных размеров, — царица нежно гладила ее, вспоминая неуклюжие шаги своего первенца, когда он начал отрываться от материнской юбки: у него была такая нежная кожа, такие аппетитные перевязочки, такие округлые коленки. Супруги устроили гостя во дворце; в то время у них еще оставались кое-какие деньги на карманные расходы, к тому же как раз тогда умерла кормилица Клитемнестры, оставив ей все свои сбережения, а потому цари могли позволить себе устраивать обеды поприличней, не обращаясь к интенданту с просьбой дать им немного денег в счет будущего месяца. Сенаторы решили, что государство может оплачивать из казны только предсказания, а уж обезопасить себя от карающей длани царская чета должна за собственный счет, и все средства у них уходили на содержание шпионов. Эгисту даже пришло в голову, что, пожалуй, если и впредь тратить столько на охрану, то и охранять будет нечего — сам помрешь с голоду. Он представлял себе, как выходит тайком с Клитемнестрой из дворца и затем, миновав караулы, расположенные вокруг городских стен, — соглядатаев, шпионов, тайных агентов и контрагентов, — отправляется по дорогам просить милостыню. Царь рисовал в своем воображении двух убогих нищих, не смеющих сказать, кто они и откуда, бесчисленных часовых, несущих по-прежнему свою службу, и не мог сдержать улыбку.
20
Фракия — область на северо-востоке Греции.