Человек-Олень
Шрифт:
— Товарищ управляющий, оставьте и мне глоток, — сказал Эркин, пытаясь немудреной шуткой разрядить сгущающийся электричеством злобы воздух в избе.
— Убейте, но скажите, за что сердитесь! — взмолился мальчишка.
— А ты не догадываешься?
— Правда не знаю, ага.
— Может, вы догадываетесь, кто постарше? — спросил Аман двух других.
— Мы свое дело знаем, — буркнул из сумрака медноусый.
— Тогда я вам объясню, — угрожающе сказал Аман. — Отвечайте на мои вопросы. Сколько
— Третий! — откликнулся обрадованно табунщик Альке, тихий, измученный какой-то затяжной болезнью человек. Его томила смута, сменившая такую веселую и спокойную жизнь зимовья.
— На сколько толще снег по сравнению с прошлыми годами?
— Примерно на два метра.
— С тех пор как ты помнишь себя, был такой джут?
— Нет, ага. Но мой отец рассказывал: когда я был младенцем, пришел страшный буран.
— А он не рассказывал тебе, что делали настоящие жигиты в это время? Почему вы ведете себя так, будто на улице благодатное лето? Почему никто из вас не спустился вниз узнать, есть ли корм у скота? Почему никому не пришло в голову узнать, как дела у тех, кто еще выше в горах, кому еще труднее?
— Для того и начальство, чтобы думать о других а мы думаем о себе, — сказал медноусый.
Злость Амана невидимой волной словно затопила избу, но из темного угла навстречу ей поднялась такая же глухая злоба, и это ощущали все.
Эркин напрягся. Он чувствовал, что негодование Амана имеет какую-то тайную причину. Две злобы, столкнувшись, могли вызвать буран пострашнее того, что бушевал на дворе, и Эркин сказал спокойно:
— Потому мы здесь, любезный, что думаем обо всех. Но меня интересует, как обстоят дела у вас с кормами…
— Сено у нас кончается… — тихо сказал Альке.
— Значит, пойдете прокладывать путь к скирдам. И когда мы вернемся из Алатая, сено должно быть.
— Как прокладывать?! — жалобно спросил Альке. — На двор носа нельзя высунуть.
— Даже если будет вьюжить не снег, а кровь, вы это сделаете. А теперь подберите нам коней, пора в путь.
— Ой, ага, — покачал головой Эркин, — куда пойдем блуждать среди ночи, и что изменится, если мы выйдем на рассвете?
— Если боишься, надо было оставаться дома. Ты знал, что едешь не на великий той.
— Зоотехник прав, — сказал рыжеусый, — если и падет четвероногий скот на Алатае, то наверняка двуногие выживут. Продовольствия, слава богу, хватает. А вы можете оказаться ни там, ни тут, заблудитесь в пути, помрете, унесет вас вода Кабы. Не знаете даже, где вас встретит опасность обвала. По-моему, это будет ложный патриотизм.
«Зачем он его дразнит? Зачем злит, толкает на безумство? — думал Эркин, стараясь в темноте разглядеть лицо медноусого. — И я уже будто у него в союзниках. Как неправильно и нехорошо все повернулось».
— Переночуйте
— Послушай, мальчик, у тебя ведь еще нет мозолей на сердце, — медленно сказал Аман, — так почему же ты не думаешь о судьбе молодцов в Алатае. В каком отчаянии и изнеможении они встречают Новый год? Разве душу твою не беспокоит то, что двести стригунков наверняка грызут гривы друг у друга? Ведь если у вас кончается корм, значит, на Алатае нет ни клочка сена. Что Такое Новый год? Забава для бездельников. И даже если бы начинался новый век, мы обязаны отправиться в путь.
— Ну что ж, вольному воля, спасенному рай, — фыркнул медноусый.
— А кто здесь вольный, чтоб выбирать, как поступить? — спросил Аман.
— Мы. Если хочешь — иди, а мы не обязаны.
— Ошибаетесь, аксакал, пойдет любой, кому я прикажу.
— А здесь приказывать некому. Мальчишку сам не тронешь, он ведь еще и не жил. Альке — сам начальник, хоть и поменьше тебя. Он как-никак старший табунщик, обязан находиться возле скота. Да и не потянет он, здоровье плохое. Зоотехник нашу животину должен осмотреть, есть совсем плохие…
«Чего он хочет? Он хочет идти с ним, — осенило вдруг Эркина. — Он обязательно хочет идти. И самое непонятное — это то, что Аман тоже хочет этого».
— Значит, идти тебе, — сказал Аман.
— Я должен подумать. Я много старше тебя и знаю, что такое буранная ночь. И ты ведь знаешь, что бывает с человеком, пустившимся в дорогу по такой погоде.
— Э, — сказал Эркин, — кто бы ни поехал, а я, помня о празднике, прихватил с собой бутылочку. Все-таки Новый год — это Новый год, и давайте ее прикончим поскорее.
Он лихо вытащил из валенка бутылку и со стуком поставил ее перед печкой. Табунщики облизнулись и засмеялись. Эркину почудилось, что медноусый подмигнул ему.
— Вынимай вторую, — Альке показал на другой валенок.
— Второй нет. Тащите посуду.
Мальчик бросился стрелой в угол за стаканами.
Альке принес холодное мясо, курт[13]. Эркин принялся нарезать казы, лишь Аман и медноусый сидели неподвижно. Аман не отрываясь смотрел на бутылку, которая блестела, оттаивая у огня.
«Кажется, обошлось», — весело думал Эркин, аккуратно раскладывая на тарелке аппетитные кусочки.
— Ну, товарищ начальник, речь толкай. Закуска готова, — он протянул Аману тарелку.
Аман, словно очнувшись, обвел всех взглядом. Табунщики в нетерпении протягивали стаканы, лица их озарялись вожделением и алыми отблесками пламени.
— Да, да, скажите нам что-нибудь вдохновляющее. Воодушевите свой бедный народ на подвиги. — Медноусый захохотал.
Мальчишка с готовностью подхватил: