Человек-Олень
Шрифт:
— А-а-а, — ответили эхом горы.
— А-а-а, — ответили эхом ущелья.
— Прощай!
По этому крику нашли Аспана те, кто вышел его искать.
Когда занесли в зимовье, ударил чудовищный запах. Сняли шубу, жилет из кожи, увидели подгнившее белье.
— Человек сильнее самой выносливой собаки, — сказал старый пастух, хозяин зимовья. — Надо раздеть его догола, натереть снегом, потом жиром барсука. Он выживет.
Табунщиков замучили сапоги Аспана, никак не снять, пришлось располосовать ножом заледеневшую кожу. Они отшатнулись,
— Сколько дней он пролежал под снегом? — спросил пастух.
— Не знаем.
— Я никогда не видел такого крепкого здоровья, он должен выжить.
— Пусть исполнятся твои слова.
— Смотрите, он плачет.
— Нет, он уже не плачет, это растаяли прежние слезы, что льдом застыли в его глазах. Анырмай, ребенок его, так мал, так мал, — повторял без конца старик, растирая огромное, невыносимо смердящее, безжизненное тело.
Перед глазами синяя пелена, в ней копошатся полчища черных муравьев. Иногда они заползают в рот, забивают ноздри, невозможно дышать. Нестерпимая мука, он не может избавиться от нее, неведомая сила распластала его, прижала к чему-то жаркому, липкому, влажному. Потом пелена спала. Он открыл глаза, увидел Камку и прижавшегося к ней испуганного сына. Какой-то человек в белом халате, скрестив на груди руки, пристально смотрит на него. Шевелит губами.
— Где у вас болит? — наконец доносится далекое эхо. — Где у вас болит, где у вас болит…
— Конечности ног ноют нестерпимо, — отвечает Аспан и переводит на сына взгляд. — Подойди, мой жеребенок, — зовет он хрипло. Голос срывается. — Подойди же, мой единственный.
У мальчика от ужаса расширились глаза, он намертво вцепился в мать, и нет такой силы, чтобы оторвать его.
«Не узнал меня. Лицо, наверное, почернело, обморожено», — думает Аспан, смотрит вопросительно на врача, ожидая слов ободрения и утешения.
И врач говорит им:
— Будете жить сто лет. — Потом он почему-то кивает Камке на дверь, прося выйти.
Камка уходит с мальчиком, врач за ними. Напротив Аспана окно, за ним сверкающая белизна большого двора. Аспан видит лошадь, запряженную в розвальни, и узнает ее, хотя вся она в инее, на морде сосульки. Эта лошадка знакомая, она из родного аула. Значит, он в районной больнице, и Камка приехала на этих розвальнях.
Возвращается Камка, подталкивая вперед мальчика.
— Подойди к отцу, — приказывает твердо.
Как обнять сына, как прижать к себе, если вместо рук две забинтованные дубины? Мальчишка приник к нему и затих, словно испуганный козленок.
Поверх его головы Аспан смотрит в окно, и плывут вместе со слезами белый двор, заиндевевшая лошадка, голубой дым, подымающийся из трубы маленького дома на другом конце двора.
Ах, никогда раньше он не замечал, что вкус слез сладок как мед, душист как кумыс. Никогда не видел, что мир так прекрасен, не слышал, как красив голос Камки. И все это оставил ему ушедший навсегда табунщик. Но о том знают только они двое, и когда-нибудь узнает мальчик,
— Бог сберег, и ты остался жив, — донесся голос Камки, — а инвалидность — ну что ж, привыкнешь, приладишься, и заживем по-прежнему.
Аспан не понял ее слов, нестерпимо ныли ноги.
— Камка, ау, Камка, — позвал он по старинке, — хватит причитать, нам с лица воду не пить, я ведь никогда не был красавцем. Потри лучше пальцы ног.
Жена не двинулась с места, смотрела как-то дико.
«Что это с ней?! Боится, что ли, или врачи не позволяют? И почему так странно расположилась на кровати, уселась прямо мне на ноги?»
Он пошевелил ногами, Камка не шелохнулась.
«Бред какой-то, бесчувственная женщина… или горе лишило ее рассудка?»
Он приподнялся на подушках, сын отпрянул и замер, глядя так же дико.
«Да что ж это с ними?»
— Встань, Камка. Ногам больно.
Камка вскочила. Странно: похоже, что сидела на пустом месте, под одеялом ничего нет.
— Камка, ну, Камка, подними одеяло.
Камка застыла как в столбняке, но подбородок ее дрожал. И вдруг зарыдала, словно на похоронах; мальчишка тоже стал тоненько подвывать.
Вошел врач.
— Мы же договорились, что вы будете держать себя в руках, — недовольно сказал он, — а вы все испортили.
— А что у него осталось неиспорченного, — заголосила Камка, — посмотрите на него!
Врач взял ее за плечо и вывел из палаты.
Аспан смотрел на складки одеяла там, где полагалось быть ногам, и вдруг подумал, что оно похоже на желудок разрезанной овцы.
— У нас не было другого выхода, — жестко сказал врач, вернувшись в палату, — множественные переломы и обморожение. Речь шла о вашей жизни.
— О моей? — спросил удивленно Аспан.
— Да, да, о вашей, о чьей же еще, — насторожился врач и заглянул в глаза. — Вы помните, что случилось с вами?
— Помню.
— Почему же вы так удивились, когда я сказал, что речь шла о вашей жизни?
— Да, да, правильно… осталась моя жизнь. И что же мне теперь с ней делать?
— Вы мужчина, жигит. Сколько мужчин вернулись с войны инвалидами…
— Про войну мне не надо рассказывать, видел.
— Значит, вы счастливчик, два раза избежали смерти.
— Скажите лучше: два раза видел ее.
— Можно и так. Но уверяю вас, жизнь великий лекарь, все постепенно забудется.
— Вы видели человека, забывшего, что у него нет ног?
— Я сделал все, что было возможно…
— Ладно, — Аспан дотронулся забинтованной рукой до его плеча, — видно, не избежишь петли судьбы. Но у меня есть одна просьба.
— Исполню любую.
— Только не удивляйся… Как бы сказать…
— Прямо.
— Прямо трудно. Ты не поймешь меня… жаль, что был без памяти, а то бы попросил оставить для меня то, что ты забрал.