Человек-Олень
Шрифт:
— Да, братишка.
— Я понимаю, что вам необходимо проверить не только себя.
— Мне необходимо прийти на Алатай.
— Вы хотите проверить, изменилась ли жизнь, изменились ли люди…
— Ерунду какую-то говоришь. Это от луны. От нее всегда приходят нелепые мысли.
— В этих горах сейчас только я и вы. И если что-то случится, вы вправе обвинить меня. Но знайте: если за вами погонится кто-то для зла, я буду биться до последней капли крови. Я его не пропущу. Идите смело и не думайте о плохом.
— Ты слишком много смотрел кино, — засмеялся Аман.
— Не смейтесь, выслушайте меня. Вы
— Теперь разрешу. Вернемся и устроим пир.
— Вы можете предполагать во мне зло…
— Могу, но не стану.
— Не думайте о плохом. Ваше мужество сейчас — и мое мужество, и знайте: дождусь вас здесь, во что бы то ни стало дождусь.
— Ну что ж, тогда дай нам бог свидеться, братишка. — Аман шагнул вперед и крепко обнял Эркина.
— Ой, сейчас заплачу, — сказал Эркин, отвернувшись.
— Сделай из снега домик, патронов у тебя хватит надолго, если не растеряешься и не будешь палить в белый свет. Будь здоров.
Эркин смотрел вслед темной фигуре, которая бесшумно, как тень, заскользила по серебрящейся в лунном свете целине.
«Луна с левой стороны, — подумал он, — хорошая примета», — и вдруг спохватился, крикнул:
— Ага! Вы идете неправильно, в сторону!
— Я иду напрямик, чтобы сократить путь! — ответил хриплый голос.
— Значит, без меня вы решили идти через Чертов мост?
— Да.
— Это опасно.
— Не более, чем тебе оставаться здесь. Больше не окликай меня, я не отвечу.
Эркин долго провожал взглядом темнеющую на белом снегу точку, пока не зарябило в глазах. Он отвернулся. Ах, какая великая тоска сразу же охватила его! Казалось, душа его опустела, он чувствовал себя сиротой.
Два года назад по распределению он приехал в аул Енбек. После голодных степей Моинкума, с их корявыми саксаулами, зноем, песком, хрустящим на зубах, красота Алтая поразила его. Но сейчас, глядя на черные громады гор, чувствуя, как все крепче и крепче становятся ледяные объятия мороза, он заскучал по пыльной жаре Моинкума. Кони, закованные в попоны из льда, прижались друг к другу и казались странным памятником двухголовому чудовищу.
Сознание, что много километров вокруг нет ни одной живой души, а те, кто близко, сидят в снежной ловушке мысль об одиноко бегущем на лыжах в лунном сиянии Амане сильнее мороза заставила похолодеть сердце. Эркин вскочил, судорожно начал разбрасывать вокруг себя снег — выкапывать глубокую берлогу. Он вошел в такой азарт, что расчистил снег до почвы. Кони насторожились, почуяли тебеневку. Обрадовавшись, что есть дело, Эркин исступленно разбрасывал снег, освобождая все больший участок земли, и лошади помогали ему. Запах земли взбудоражил их, прогнал дрему замерзания. Они рыли снег копытами, жадно хрустели травой.
Остановившиеся часы жизни, казалось, снова затикали громко. Эркин снял с жеребца седло, вынул потник, положил поверх седла. Кресло для ночного бдения получилось на славу. Но вот чем занять себя? Хоть вой на луну! Решил спеть песню, но, как назло, все вылетели из головы, а ведь в институте блистал на вечерах самодеятельности. Надо бы какую-нибудь бодрую, современную, вроде «Вся жизнь впереди, надейся и жди». Но, кроме этих слов, ничего вспомнить не мог. А что-то уже смутно шевелилось в сердце, какой-то забытый мотив; словно маленькие
Эркин закрыл глаза и запел. Он видел пустыню, мать с рано постаревшим, обожженным солнцем лицом. Браслеты на ее тонких руках звенят — это она качает его, — белый чапан склонился над его лицом, и так хочется потрогать его руками.
Как она вырастила одна пятерых? Ах, он никогда не задумывался над этим. Конечно, помогало государство, давало пособие, они бесплатно ездили в пионерские лагеря, но кто измерит ее одиночество, когда не у кого спросить совета, некому пожаловаться? И все пятеро — мальчишки, попробуй сладь с ними! Мать была гордая, никогда не видели ее слез. Но один раз в городе, куда повез ее на обследование, глазной врач сказал: «Вы аналайын, много плакали, наверное». Значит, плакала ночами. Голос Эркина зазвенел щемящей тоской, и вдруг со стороны реки Тар ему ответил протяжный вой. Лошади вздрогнули, подняли головы и заржали, выкатив бешено глаза.
Эркин вскочил, схватил их за уздечки, огладил. Бедные, им и бежать некуда, стиснуты узким снежным тоннелем.
Снова мертвая тишина. «Может, пронесет, — подумал Эркин, — и потом, в конце концов, есть ружье. Но вот каково Аману-ага… без ружья, одному? Неужели действительно над мужчинами их рода висит проклятье? Бедная Малика!»
Он впервые подумал о своей девушке. Да и может ли он называть ее своею? Редки были их встречи, странны ее разговоры. Неужели он никогда не поймет ее души, ее мыслей? Теперь он знает, что у такого необыкновенного человека, как Аман-ага, должна быть и необыкновенная сестра. Думает ли она сейчас о них? Жалеет ли?
Когда Эркин впервые приехал на Алтай, стояла блаженная тихая осень. В его родном Моинкуме зеленая пора природы была и краткой, и невнятной, как сладкое сновиденье.
Почти весь год дул сухой ветер, и небо сливалось серым цветом с выжженной землей, пыльные саксаулы были безразличны и к жаре, и к первому скудному снегу. Такими же были и люди. Они жили как бы вне зависимости от природы, сохраняя извечный уклад, но суть их характеров и отношений была так же неизменна и надежна, как надежна в своей неизменности пустыня. А здесь все поражало глаз разнообразием. Деревья — одни желтые, другие коричневые, третьи красные; над ними синее небо, белые шапки гор, клочья пены над бешеной Бухтармой. И люди странные, непохожие друг на друга. Родством не дорожат, больше всего надеются на силу своих мускулов, к лести и к хитрости неспособны: готовы сказать самую жестокую правду даже собственному деду; как дикие лоси, гордостью и прямотой они обрекают себя на одиночество.
В этих местах взгляд всюду натыкается на горные каменистые вершины. И нет пространства, исчезающего за горизонтом.
«Значит, — пришел как-то к выводу Эркин, — у них нет надежды на что-то, лежащее за пределами жизни и ее ежедневных забот. Отсюда эти крутые характеры, это трудолюбие».
Скучая о доме, где и топчан как перина, Эркин не раз собирался уехать, но, пока собирался, успел привязаться к загадочным людям, живущим в ущельях Алтая. Сюда прилетали только самолеты, прилетали редко, иногда с перерывами в месяц, до железной дороги шестьдесят километров, а близко на юге — граница, и за ней чужая земля, чужой народ.